Сегодня утром, когда я вышел от министра, я заглянул к Розману, который занимается проблематикой цыганских поселений. Мне непонятно, почему министр выбрал меня, а не его. Может, потому что Шаркези не любят даже жители цыганских селений, и он не хотел, чтобы и с этой стороны был бунт. Шаркези — это надстандартная семейка. Или Розман ему показался слишком старым, слишком закостенелым для полевых работ. Ага, сидел бы он здесь сейчас, у костра!
Розман: Знаешь, я тебе не завидую. Потому что здесь все запущено. Очень запущено. Я постоянно говорю, что все начнется, как только Шаркези погонят с их земли. Это была исходная ошибка, которую позволили сделать полицейским. А теперь они все свалят на нас.
Я: Ага. А что, лучше, если их заберет тьма?
Розман остро на меня смотрит, как будто обвиняя в том, что я на стороне всех этих нарушителей прав человека. Как будто он из Министерства мира, а не внутренних дел.
Розман: Нет, не лучше. Лучше, если бы их вообще не было. Только так можно ими профессионально заниматься. Совсем не тот случай, чтобы господин министр играл в Рэмбо.
В сущности, в этом он был прав. Хотя его тон мне и не понравился. Вот и подсунул бы этих цыган социальной службе, которая по-любому только почесывается и не способна ничего толком предпринять, судя по всем последним событиям. А ситуация действительно запутанная, это правда. И нам нужно сделать лучшее, что в этих обстоятельствах возможно. Помочь этой женщине…
Возвращаясь к тем двоим у костра, между делом смотрю в сторону светлой полосы лесной дороги, по которой мы приехали, и в сторону машины. Что-то мне показалось странным, но что — трудно сказать. Слишком светлой она кажется. Может, потому, что лунный свет такой яркий? Слишком сильный контраст, с одной стороны, холодно-серебряного света, а с другой — оранжево-красного оттенка, когда одна из веток на костре принялась и загорела. Что-то странное, как арт-инсталляция, только нет, не то. С другой стороны машина более светлая, вся внутренность освещена. Может, дверцы с той стороны открыты? Мы же их закрыли.
Ха.
Когда я подошел, чтобы увидеть другую сторону машины, меня аж зашатало, я остановился, лучше дальше не идти. В двух метрах от машины. Это невозможно. На несколько мгновений я просто не отдаю себе отчета, полный ужас, я единственный, кто знает; это знание делает меня кем-то особенным. Ледяные мурашки побежали у меня по телу. Смотрю в сторону Шулича, который внимательно на меня смотрит. Потом снова на бок машины. Что-то в моих движениях Шуличу кажется необычным, он вдруг быстро поднимается и подходит ко мне.
Шулич: Что-то не так?
Подбородком киваю в сторону машины. Шулич обошел машину, посмотрел, остановился.
Шулич: Черт возьми, интересный поворот.
Серьезно. В точности мои слова. Более чем интересно. В голове у меня все перемешалось.
У машины одна из дверей почти полностью сорвана, повисла, как будто было столкновение. А второй дверцы вообще нет, можно просто посмотреть внутрь, в машине зияют два больших отверстия! Кто здесь? Зачем? Чего они хотят?
А я — в двух шагах отсюда — стоял и безмятежно писал в кустах.
Я: Вы хоть что-то заметили? Я — нет.
Ничего больше не могу сказать. Вообще не знаю, что сказать. Это слишком.
То есть с этим аккумулятором — то же самое. Это не случайный сбой. Какая-то сила играет с нами. Черт возьми, огонь отвлек нас. И опять это была моя идея. Еще одна моя идея! Огонь, чтобы отогреть душу.
Я кричу: Эй! Здесь есть кто-нибудь?..
Шулич хватает меня со всей силы за руку, мой голос прервался. Смотрит на меня, как на дурака.
Шулич: Я ничего не видел.
Смотрит в сторону Агаты.
Шулич: А ее вообще нет смысла спрашивать.
Откашливаюсь, обретаю голос.
Я: Что это такое? Что за дурдом? Зачем кому-то понадобились дверцы? Этим они хотят что-то сказать, это сигнал!
Шулич наклонился к петлям, на которых когда-то висели дверцы, смотрит на них как-то очень сосредоточенно, вообще ничего не говорит. Слишком занят. У них свои методы. А я не могу остановиться, замолчать, слова бегут и бегут.
Я: Что, он их просто открутил? Разве там нет затычек? — Да мы же сидели в двух шагах! Десять метров! Мы же не глухие!
Я хотел сказать еще, что мы не слепые, но сдержался, нет смысла провоцировать, нужно держаться вместе. Ведь это что-то ненормальное. Голос у меня стал писклявым, мне это не нравится, лучше бы мне замолчать, но не получается. Сердце разбивает грудь.