Агата: Зачем ударила? Это вас интересует? Потому что она не должна говорить, что я — курба.
Я: Что говорить?
У меня даже челюсть отяжелела от всех этих странных речей. Что еще она будет валить на дорогу, вместо того чтобы пойти по ней? Какие фантазии?
Агата: Мне жаль ее. Хорошая тетка, всегда мне что-то давала. Только какого черта она начала против меня наговаривать?
Я: Что ты курба?
Агата: Что я сошлась с Маринко и бог меня за это накажет, потому что не хожу в школу.
Для нее это все святая правда. Она за две секунды убедит себя в том, что все, что она выдумает, правда.
Действительно верит. Действительно верит, что сама ее ударила, это видно. Только для того, чтобы заставить меня поверить в это. И это единственный действенный метод — верить во что-то, потому что это с нее снимает груз: что старуха такие глупости говорила, что это даже правильно, что дом был полон цыган. Старуха, которая наверняка была испугана до смерти. Что может старуха знать о цыганах, о ней, о Маринко? Откуда она могла бы это знать, если только видела ее изредка, издалека? Отвечая на это, Агата продолжает:
Агата: Она мне давала конфетки, когда я была ребенком. Что, мол, я и этих конфеток не заслуживала.
Конфет. Удар сковородой по голове за то, что тебе дают конфеты. Что за ерунда?
Я: Что значит «сошлась с Маринко»? Разве ты не была за ним замужем?
Агата: Тогда? Нет, почему, была. Только она мне все время на живот смотрела и ругала.
Показывает, какой был большой живот, когда она была беременной.
Агата: Я не курба.
Шулич: Конечно, ты была замужем, но ведь не официально.
Это он сказал неожиданно, хотя казалось, что он совершенно не слушает; а оказывается, очень даже слушает. Может, я не понял его игры. Я думал, ему все равно, но, по сути, он профессионально играл роль хорошего полицейского, у которого всегда наготове электрошок в кармане. Ведь он тоже на нее давил, держа на руках младенца.
Шулич: Два года назад, когда Маринко был арестован, ты была еще малолетка.
Нет, он это делает исключительно для своего удовольствия. Похоже, сейчас он попал в цель, потому что Агата какого скрутилась, неловко, продолжая странно смотреть на него.
Я: А сколько времени Маринко в тюрьме?
Я это тоже сказал неожиданно, удивляясь самому себе, потому что слова Шулича пробудили у меня в голове идею — ей ведь сейчас восемнадцать лет, этому младенцу уже четыре-пять месяцев.
Агата: Дольше, чем говорят ваши! Гораздо дольше, чем ваши сказали!
Мне уже ничего не понятно. Наши? Он был осужден, совершенно официально.
Агата: Вы прекрасно знаете, сколько времени он в тюрьме. А ваши сказали, что нужно сделать, чтобы он вышел оттуда, уже полгода сидел за решеткой. Все полицейские на станции говорили! Что это не зря!
Шулич улыбается, но как-то формально.
Шулич: За все нужно платить, не так ли?
Я: Когда это?
Агата: Что? В конце прошлой зимы, когда на следующий день в суде должны были давать свидетельские показания.
Непонимающе смотрю на Шулича, тот — только на нее, с насмешкой, но более серьезным взглядом. Потом вздыхает и отдает ей ребенка.
Шулич: Ай-ай-ай, сиротинушка.
Агата принимает ребенка, прижимает его к груди. Ребенок приникает к ней. Что имеют в виду Агата и полицейский? До меня не доходит. На что они намекают?
Как могут жить такие люди? Ни один нормальный человек этого не поймет. На каком языке они говорят?
Похоже, он ей больше нравится, она будто кокетничает. Ему она, похоже, больше доверяет, мне не так, а ему, обычному полицейскому, больше. Куда там!
Может быть, она…
Но она этого не говорила. Как начнешь раздумывать, это кажется просто невозможным. Что, у Маринко были интимные свидания в тюрьме? Его на выходные отпускали? Ага, конечно, так тебе и выпустят цыгана домой, отдохнуть на выходные. Но ведь тогда не сходится! Что, может, полиция… слишком много смотришь телевизор, вот в чем дело. Она просто выдумывает, да, выдумывает, в этот вечер она уже столько наговорила… Почему тогда Шулич так отреагировал? У него лицо посерьезнело. «Ай-ай-ай, сиротинушка»? Почему сиротинушка?