— Ты все еще сочиняешь свои сказки?
— Нет. Я пишу только то, что не могу удержать в себе. Ты ведь знаешь, я неплохо слышу, но плохо воспроизвожу. Я даже сочинял и пел свои песни только потому, что не мог воспроизвести без фальши чужие.
— Должно быть, это ужасно, фальшивить в собственных произведениях.
— Хочешь послушать?
— Нет. Лучше я посмотрю на тебя.
— И что ты видишь?
— Ты самонадеян и беспомощен одновременно. Где твой конь, оружие и латы? На тебя надвигается вражеская конница.
— Мне говорили, что я умею летать.
— Это ты сам придумал в своих глупых рассказах.
— Разве они глупые?
— Глупые.… Ждешь вдохновения как сладкого обмана и торопливо пересказываешь не понимаемые и едва улавливаемые тобой, проплывающие мимо чужие мысли.
— Я не жду вдохновения. Я стою на берегу океана вдохновения. Я пловец. Стоит зазеваться моим надсмотрщикам, и я ныряю в его волны и плаваю, пока меня снова не выволокут на берег. Если бы я мог, я бы плавал, не выходя на сушу, но мне не дают. Стоит мне отплыть подальше от берега, как оказывается, что я так нужен им всем.
— Кому?
— Тем, кто на берегу.
— А ты не пробовал утонуть?
— Ты считаешь, что я буду им нужен мертвым?
— Когда-нибудь ты понадобишься им мертвым.
— Хорошо…. Я попробую…. После. Как ты думаешь, у меня получится что-нибудь?
— Что-нибудь — да.
— А то, чего я хочу?
— Ты сам знаешь ответ на этот вопрос.
— А я успею?
— Если ты тот, кем ты себя сам считаешь, то успеешь все, независимо от того, проживешь ли ты век или только один день. Это все равно.
— Скажи мне хоть что-то, чтобы мне было легче.
— Почему тебе должно быть легче, чем остальным?
— Мне должно быть тяжелее?
— Уже утро. Прощай.
Утро.
12
— Папка? Что ты делаешь в моей комнате?
Владимир Иванович дернулся, вздрогнул, вырвал листок из начатого им дневника, скомкал и сунул в карман халата.
— Хотел написать тебе записку, но ты пришла сама. Как на улице?
— Так. Прошла. Подышала.
— Прости… что я так выгляжу.
— Ты всегда так выглядишь.
— Знаешь, хочется перемениться. Тебе не хочется иногда перемениться?
— Я уже переменилась, папа. Да. Не смотри на меня… так. Думай, что хочешь.
— Когда я женился на твоей маме, ей было меньше лет, чем тебе сейчас. В твоем возрасте у нее уже был ребенок. Ты. И тебе уже было полтора года.
— Выходит, не дождался ты маменького совершеннолетия? Как хорошо устроился. Пришел из армии, а дочка уже сама на горшок просится.
— Ты чем-то расстроена?
— Ты думаешь, что я тебе это расскажу?
— … не думаю. Но очень хочется.
— Перехочется. Я уже взрослый человек. У меня своя жизнь. Через год я получу диплом. Буду искать работу. Собственно, я уже ее ищу.
— Разве мы не даем тебе учиться?
— Кто это «мы»?
— Я и… мама.
— Разве ты и мама это «мы»?
— А кто же мы?
— Два человека, соединенных вместе общим ребенком, общим имуществом, памятью, привычками. Два человека, которые настолько осточертели друг другу, что не пытаются и не хотят даже ругаться.
— Ты считаешь, что мы должны ругаться?
— Хотя бы ругаться.
— Ты считаешь, что мы с мамой не любим друг друга?
— А ты как считаешь? Раньше мне было тепло от ваших голосов, рук, глаз. Теперь мне холодно. И мне кажется, что нашей маме холодно тоже.
13
И в этот раз ты появилась вдруг. Ты осталась в аудитории, когда все уже вышли после последней пары. Я складывал разбросанные по столу разрозненные листки и чувствовал на себе тепло твоих глаз. И уже по этому теплу я понял, что это ты. Что с тобой стало? Ты изрядно помолодела за эти несколько дней. Тебе нет еще и двадцати. Юность еще скрывает твое настоящее лицо и подлинную красоту, но глаза уже те. Твои волосы темны, ты изящно одета, в левой ноздре у тебя тоненькое серебряное колечко, на плече маленькая наколка. Теперь это модно? Но что с твоими глазами? Это глаза сумасшедшего, приговоренного к казни, разум к которому возвращается уже на эшафоте. Сейчас. В эту секунду. «Что вы хотели?» — спрашиваю я тебя. Почему-то мне кажется, что я должен говорить тебе «Вы». Ты пытаешься мне что-то ответить, но слова застревают в горле, а глаза молят о пощаде. И тогда ты расстегиваешь платье. Вздрагивает, распадаясь в стороны, небольшая грудь, замирают стройные ноги, покрывается мгновенной испариной живот. Я медленно подхожу, опускаюсь на колени, прижимаюсь к тебе лицом и замираю, закрыв глаза. Все проваливается куда-то, кто-то хватает меня сзади за волосы, перепиливает горло колючей сталью и бросает мою голову назад, за ряды еще хранящих тепло стульев. Раздается гул, и как на фотопластинке начинают проступать лица, фигуры, глаза. Аудитория полна.