Сестрицы стали в легкий круг
………………………………..
Земной лаская грубый слух,
Земное, злое зренье нежа.
И вот густей полночный мрак,
И тише, и призывней пенье.
Но он направил тяжкий шаг
К огням прибрежного селенья.
<1908>
«Как уютно на мягком диване…»
Как уютно на мягком диване
Ты закуталась в белую шаль.
Старых снов побледневшие ткани.
Уходящего вечера жаль.
Меркнут угли под сизой золою,
Мягкий сумрак сереет в углах,
И неслышною легкой рукою
Тени чертят узор на стенах.
Тихий вечер, он наш не случайно.
В этот мглистый и нежащий час
Молчаливая сладкая тайна
Незаметно овеяла нас.
<1908>
«Листьев широких качанье…»[36]
Тень латаний
На эмалевой стене.
В.Б.
Листьев широких качанье,
Тени гигантские рук.
Длинный прерывистый звук.
Это ль часы ожиданья?
Лампы спиртовой гуденье,
Вспышек коротких игра.
Длинны мои вечера.
Долги, раздельны мгновенья.
О, если б ждать мне напрасно!
Милый мой, не приходи!
Длинная ночь впереди.
Я ко всему безучастна.
Что это, сон иль забвенье?
О, как безгорестно жить!
О, как безрадостно жить!
Что это, сон иль забвенье?
<1909>
«Ты в зимний вечер ждешь меня покорно…»[37]
Ты в зимний вечер ждешь меня покорно
С раскрытым томом Фета на диване.
Недвижны крылья темные латаний,
Но тень дрожит на кафели узорной.
Ах, в этой старой маленькой гостиной
Себя веселым помнишь ты ребенком
(На утре дней и радостном, и звонком!)
Средь мебели, таинственной и чинной.
Но дни текли, текли. Веселье реже.
Познали горечь счастья наши души,
И вздохи стали чище, глубже, глуше.
Латании, латании всё те же.
Вот и теперь их тень дрожит укорно
При слабом свете ламповых мерцаний.
Ты в зимний вечер ждешь меня покорно
С раскрытым томом Фета на диване.
<1909>
Летом («Пуст мой дом. Уехали на дачу…»)
Пуст мой дом. Уехали на дачу.
Город утром светел и безлюден.
Ах, порой мне кажется, заплачу
От моих беспечных горьких буден.
Хорошо вдыхать мне пыльный воздух,
Хорошо сидеть в кафе бесцельно.
Ночью над бульваром в крупных звездах
Небо, как над полем, беспредельно.
Жизнь моя, как сонное виденье.
Сны мои, летите мимо, мимо.
Смерть легка. Не надо воскресенья.
Счастие мое — невыносимо.
Прогулка («Дорожка в парке убрана…»)
Дорожка в парке убрана,
Не хрустнет под ногою ветка.
Иду. Со мной моя жена,
Моя смиренная наседка.
Гляжу в просветы меж ветвей:
Вот небеса уже не сини,
И стадо поздних журавлей
Сечет вечерние пустыни.
Под ветром гнутся дерева,
Дрожат и холодеют руки.
А ты в душе моей жива,
Ты весела, как в день разлуки.
И та же осень, тот же свист,
Осенний свист в пустой аллее.
И голос твой как прежде чист,
Звучит призывнее и злее.
И в веяньи осенних струй
Пьянит опять и дышит тайной
Полупритворный поцелуй
И долгий вздох, как бы случайный.
И не забыть мне до сих пор
Очарований злых и мелких!
Который час? И медлит взор,
И медлит взор на тонких стрелках.
Пора домой. Нет сил вздохнуть,
Но я тебя не выдам взглядом.
И наш осенний ровный путь
Мы продолжаем молча, рядом.
1910
Весна («В синем воздухе сонные нити…»)
В синем воздухе сонные нити,
Вы серебряным звоном звените.
Вы нежнее, вы легче, чем иней,
Тихо таете в благости синей.
Вскрылись реки. К чему теперь прорубь?
Белый в небе цветок — белый голубь
Выше, выше все в небо взлетает.
Верно, тоже, как иней, растает.
«…Как бы прозрачнее и чище…»
…Как бы прозрачнее и чище
Лазурь над головой твоей.
А сердце — тихое кладбище
Былых надежд, былых страстей.
И беспечально, безнадежно,
Как светлый месяц в лоне вод,
В душе простившей, безмятежной,
Воспоминание встает.
И сладкой делает утрату,
И сладостным — прощальный миг.
И улыбаясь мне, как брату,
Встает забытый мой двойник.
«Опять хотения земного невольный узник и слуга…»
Опять хотения земного невольный узник и слуга,
Я покорился снова, снова веленью вечного Врага.
Я променял мой сон невинный, святых пустынь безбольный сон,
На яркий, радостный и синий, огнепалящий небосклон.
И взор огнем зажегся снова, и кровь стучит, кипит опять.
Я раб хотения земного, Царя Земли на мне печать.
И шумно все вокруг, как праздник, отверст ликующий дворец.
Но жизни радостный участник — ее невольник, не творец.
вернуться
«Листьев широких качанье…» — Автограф в красной книжке. Без эпиграфов. Сохранилась и авторизованная машинопись с двумя эпиграфами из стихов Валерия Брюсова: 1-й — концовка стихотворения «На два голоса» (1905); 2-й — из стихотворения «Творчество» (1895).
Это стихотворение, также, как и другие — «Как уютно на мягком диване» и «Ты в зимний вечер ждешь меня покорно…» следует датировать 1909 годом — временем женитьбы на Л. Я. Брюсовой: вхождение в семейный круг Брюсовых вызвало пристальное внимание к стихам Валерия Брюсова.
вернуться
«Ты в зимний вечер ждешь меня покорно…» — ТБ. Автограф — в красной книжке, где стихотворение помещено в раздел «Женское» и начинается как монолог женщины: «Я в зимний вечер жду тебя покорно…»
В последней строфе иной вариант 2-й строки: «При бледных вспышках ламповых мерцаний».
Латании — комнатные цветы, запечатленные в стихотворении Валерия Брюсова «Творчество», ставшем знаковым для символистов. В. Ходасевич «расшифровал» его в рецензии на книгу В. Брюсова «Juvenilia». Позже, вспоминая дом Брюсовых на Цветном бульваре, он писал: «Полукруглые печи примыкали к аркам. В кафелях печей отражались лапчатые тени больших латаний и синева окон. Эти латании, печи, и окна дают реальную расшифровку одного из ранних брюсовских стихотворений, в свое время провозглашенного верхом бессмыслицы: «Тень не созданных созданий…» (очерк «Брюсов» в «Некрополе»),
Трактовка Ходасевича была столь убедительна и удачна, что по прошествии лет Александру Брюсову, который в 60-е годы писал воспоминания о брате, показалось, что он был свидетелем создания стихотворения: «Отчетливо помню, как однажды сидел я на диване в гостиной нашей квартиры на Цветном бульваре. Дело было поздно вечером. Полная луна светила через окна, ничем не завешанные, уставленные цветами. Почти против них находилась белая кафельная печь. На ней под лунным светом дрожали тени больших листьев цветов. С улицы доносился стук извозчичьих пролеток, катившихся по булыжной мостовой.
Валерий, не обращая на меня внимания, — для него я был еще ребенком, — расхаживал по комнате и громко скандировал что-то. И когда впоследствии я прочитал его стихи, которые — как писал Венгеров, — “едва ли можно считать непосредственным актом творчества”: