Я верую в Россию… <.. > Я верую в тело Христово… Я верую, что новое пришествие совершится в России. <…> Я… я буду веровать в Бога[213].
Ахрамович не расслышал мольбы о помощи и ответил высокомерно:
Вам интересно, что бы я сказал о новой концепции религии, где Бога хвалят не несчастные и просящие, а благодарные и радующиеся? Никакого «пантеизма» в этом я не вижу, никакой «мерзости перед лицом Бога нашего»*. Для меня в католичестве мольба и славословие слиты воедино, одно без другого немыслимо (для меня, по крайней мере). Связь с Богом только через прошение — конечно, ересь, равно как и одни лишь славословия, без «страха божия» — религиозная «наглость».
Скажите, существует ли в еврействе нечто, похожее на христианское таинство покаяния? Катарсис, являющийся следствием сознания своих вин, исповеди в них перед лицом духовных вождей? Мне кажется, за Вашей тихостью и радостной печалью кроется истерика, которая у христианской женщины, например, могла бы разрядиться лишь у решетки конфессионала (14 марта 1915 года).
[*Потому что в чистом виде такая религия кажется мне невозможной. (Примеч. В. Ахрамовича).]
Может быть, самое болезненное ощущение возникало от потребности сохранить наследие отцов, родовые корни и — мечте о Христе, так и не созревшей до веры. Это тоже заставляло Муни двигаться «как-то боком».
Он искал цельности, тосковал по цельности, пытался в зеркале найти такой ракурс, чтоб всегда видеть свое лицо одинаковым, и пугался, ловя разные отражения. В его творчестве тема двойничества оборачивается тоской по цельности. В то время как его собратья, символисты (Брюсов, Бальмонт и другие) славили многогранность, многоцветность человеческого «я», он стремился к единству.
Отправляя Чулкову рассказ Муни «Летом 190* года», Ахрамович писал: «Я считаю рассказ интересным. Задуман “Голядкин наизнанку” прекрасно, а выписан грамотно» (недатировано)[214].
«Голядкин наизнанку» — точно сформулированная идея Муни, в рассказе которого фабула Достоевского действительно вывернута внутрь человеческой души, где скулит и плачет «я», отзываясь на события «железного века», на раздирающие его непримиримые противоречия. Чтоб избежать боли и разрушения, оно пытается раствориться, спрятаться, уничтожиться в среднестатистическом человеке без свойств. Да, Переяславцеву дано жить «в днях» размеренно и постепенно, не отчаиваясь, не удивляясь, не протестуя. Но существование Большакова — лучшей части «я» — представляет постоянную угрозу «нормальной» жизни. Переяславцев и Большаков, — олицетворенные, персонализированные половины души — несовместимы. Чтоб жить «как все», Переяславцев вынужден взбунтоваться и уничтожить Большакова.
Раздробленность, противоречивость личности воспринималась Муни как невоплощенность, несостоятельность человеческая и творческая. Ходасевич, пережив, первую мировую войну и революцию, чувствовал, что пушкинский звук, слышимый им, невоплотим, и тосковал: «А мир под ногами в осколки летит. // И скоро в последнем, беззвучном бреду // Последним осколком я сам упаду».
«Осколочный», раздробленный мир им воспринимался как беззвучный, он влечет за собой прерывность музыки, звуки выбиваются, оставляя пустоты: «Как будто бы в тире стрелок удалой // Сбивает фигурки одну за другой».
Понадобилось еще полвека войн и катастроф, чтобы поэт с достоинством принял и «осколочный» мир, и «я» сотканное из противоречий, враждующих друг с другом; принял как норму жизни, у которой есть свои законы и правила, из которых наивысший: «Одаренность осколка // Жизнь сосуда вести»[215].
Не ощущая полноты любви, но жажду любви, полноты веры при тоске по вере, Муни мучился утратой лица, индивидуальности, и эту неполноту нес как расплату за грех, как свидетельство того, что не суждено ему, его поколению осуществиться, вырастить здоровый, плодоносящий колос.
V
Летел душой я к новым племенам,
Любил, ласкал их пустоцветный колос»
Ответа нет!
Баратынский
Образ сеятеля, что «напрасно семена бросал в бразды», «голодные стада полей», которым «скудные даны на пищу злаки» — Центральный в поэзии Муни. И одна из главных тем в разговорах, переписке с друзьями. Шутливое послание к Ходасевичу, которое Муни писал во время медового месяца, резко ломается, становится трагически-серьезным, стоит автору коснуться этой темы:
Понятно, почему Ходасевич посвятил Муни стихотворение «В моей стране», открывающее книгу «Молодость».
Стихотворение-представление, стихотворение-манифест: «Я к вам пришел из мертвенной страны». Программность, значимость его ощущали соратники поэта. Н. И. Петровская писала автору:
«В моей стране» — это самая лучшая Ваша вещь. Попробую почитать ее В<алерию> Я<ковлевичу>. Ничего? Ведь все равно прочтет в книге, а любопытно, что скажет. (11 июля <1907 г.>)[216]
Для нее это стихотворение стало неким эталоном, которым она поверяла другие произведения Ходасевича, в иных случаях вынося приговор: «Это — не Ваше!» Исследователь творчества Андрея Белого А. В. Лавров писал:
Формируя в 1908 г. свою книгу «Пепел», он, разумеется, не мог не заметить «пепельной» тональности поэзии Ходасевича, сказывающейся уже в первой строке первого стихотворения «Молодости» — «В моей стране»: «Мои поля сыпучий пепел кроет»; не мог не распознать сходства той тусклой поэтической палитры, которая стала преобладать в его собственных стихах с атрибутами «мертвенной страны» Ходасевича…[217]
«В моей стране» опубликовано в октябре 1907 г., «Голодные стада моих полей» с его горькой концовкой: «И мне даны сухие злаки» почти год спустя, в № 12 журнала «Русская мысль».
Но вопросы датировки произведений Муни — проблема почти неразрешимая: приходится опираться на косвенные данные — в какой тетрадке записано, каким псевдонимом подписано и т. Д… да и теми мы не всегда располагаем. Не исключено, что Муни написал свое стихотворение раньше или одновременно с Ходасевичем и не пытался или не имел возможности опубликовать его. По счастью, критик Ю. И. Айхенвальд, заведовавший литературным отделом журнала «Русская мысль», с симпатией относился к Муни, понравилось ему и стихотворение неизвестного автора («Голодные стада моих полей» подписано «А. Беклемишев») — и таким образом сразу несколько стихов Муни были напечатаны в журнале. С уходом Айхенвальда ни одной Муниной публикации не появилось в «Русской мысли», хотя литературным отделом и журнала стал заведовать Валерий Брюсов, с которым Муни был в свойстве. Может быть, именно поэтому Муни туда со стихами и не обращался.
Но дело даже не в том, кто первый заговорил о «мертвенной стране». То, что в творчестве Ходасевича было одной из тем, линий, — У Муни становится главной, всепоглощающей идеей, которая с годами ширится, развивается всеохватно. Творчество его рождено тревогой за судьбу поколения духовно бессильного, иссушенного бездеятельностью, развращенного цивилизацией и обреченного на «безжизненный приплод». Как бы радостно-легко ни звучали строки Муни, за ними всегда стоят суровые слова Евангелия:
217
Лавров А. В. «Сантиментальные стихи» Владислава Ходасевича и Андрея Белого // Новые безделки. Сборник статей к 60-летию В. Э. Вацуро. М., 1995–1996. С. 464.