…нетрудно записывать заказы и перегодить в контрольную книгу деловые письма. Но разве не устаешь от этого? Целый день гнешь спину над конторкой, пьешь чай, куришь, говоришь по телефону.
Похоже — Муни было уже все равно, какую работу получить, лишь бы зарабатывать, приносить деньги в дом.
Дом, который не чувствовал своим. Во всяком случае Ходасевич на Большом Успенском ведет себя гораздо уверенней, он — завсегдатай: забегает не только к Муни, он — участник всех семейных торжеств. 7 ноября 1911 года Брюсовы собираются отметить тридцатилетие Надежды Яковлевны Брюсовой и посылают ей в Каргополь телеграмму, тронувшую и насмешившую рожденницу:
Порадовалась на общую телеграмму. Принеси ее около 10 часов. Но знаете какие там были подписи? (Что я буду писать в скобках, то будут мои догадки — очень, конечно, легкие): «Маша» (мама), «Жанна», Броня, Нюра, Фелейн (Фрейлин?), «Лига» (Лида), Муня, Владя, Гария (Гарик?), Лиюша…[237]
Как свой человек является Ходасевич и на день рождения Матрены Александровны 9 ноября 1911 года: этот день обычно домочадцы отмечали игрой в преферанс, особенно в отсутствии Надежды Яковлевны, которой брат Саша дал прозвище «Карточный Савонарола».
В этом доме Ходасевич сблизился с Анной Ивановной — в ту пору она была женой Александра Брюсова; здесь завязался их роман, и в одном из писем Иоанна Матвеевна вспоминала, как «на мамино рождение Нюра и Владя очень пугали Маню Губкину своим отношением, я это заметила».
О романе, о том, что Нюра оставляет Сашу, она узнала на очередном семейном празднестве — дне рождения Евгении Яковлевны:
Мне жаль Нюру, она сама кукла, и ум у нее игрушечный. Я не стану узнавать, почему они разошлись, мне это ни на что не нужно. Сама Нюра мотивирует влюбленностью, с Мне не грустно, потому что у меня большая радость на душе — я люблю и меня любит Вл<адислав>». Как люди живут по-книжному! Но я лучше молчу, все мои слова склоняются к осуждению. Все же я Нюру не считаю такой идеалисткой[238].
Но Евгения Яковлевна, встретив Иоанну Матвеевну на собрании Эстетики 18 ноября 1911 года, разъяснила ей, «что это им обоим лучше, что и Саша доволен, и Нюра тоже».
Как видно из переписки, история эта всколыхнула, растревожила женскую часть семейства, вызвала множество предположений и толкований. Надежда Яковлевна и здесь заняла особую позицию:
Что же ты, Лидуша, не пишешь мне нового адреса Нюры? Или ты и сама не знаешь, или его еще нет, и Нюра по-прежнему живет пока еще на Арбате? Надо ей написать, так же «санкционировать» и это событие, как и событие ее замужества. А то, естественно, будет Нюра думать, что мы, сестры, будем осуждать ее. Бедная все же Нюра, мне думается, что ей вовсе не так свойствены перемены жизни, как это было в ее жизни.
Никаких соображений я высказывать не буду, — ничего не знаю, как все это. Это событие — простое, в нем нет ничего ужасного, разве кроме того, что, правда, наши братья плохо относятся к области любви. Валя всегда более согласовал свои поступки с признанными в мире, Саша менее. Как будто Валя все же лучше, просто по-обыкновенному — любовнее относился к людям. У Саши есть какой-то недостаток в строении его чувства любви к людям, — хотя у него и много ласковости и нежности, у Вали их гораздо меньше.
И в другом, ноябрьском письме:
Саша спокоен, — да отчего ему не быть спокойным? Мне все думается и кажется, что он тоже виноват в их разъединении с Нюрой. И что-то не умею я поверить, что Нюра счастлива. У Владислава есть наклонности защищать обиженных, — почему-то мне так кажется. <..>
Ты их видела, — ты не так думаешь? Ты думаешь, как ты и написала, что у них «настоящее»? Саша прежде всего, я думаю, рад свободе. Это частью и не дурное чувство, «наше». (23 ноября 1911 г.)
В переписке многочисленного брюсовского клана Владя, Владислав Ходасевич временами из персонажей второстепенных выходит на роли главные: свой он — на Успенском, и без особой договоренности появляется у Брюсовых на Мещанской, так, во время завтрака, данного в честь Андрея Белого с женой 24 сентября 1911 года, где собралось много народу, мы видим и Ходасевича («он приходил к Вале по делу от Антика»), Муни — всегда в стороне, почти невидим, его как бы не существует, ну, разве что рядом с Владей, как случилось в другом, литературном скандале 1915 года, о котором мы расскажем в свое время.
Роясдение больной дочери, чудом оставшейся в живых, потребовало от Муни самоотречения, решения раз и навсегда распрощаться с никчемным Большаковым, поэтом, и занять место среди Переяславцевых. К началу 1914 года ему это почти удалось. Лихорадочная сдача экзаменов, лихорадочные поиски работы И вот будни — в конторе, по субботам он отправляется в Опалиху, где Киссины снимают дачу вместе с Брюсовыми. Половину денег за дачу вносят Киссины, и это решает вопрос: «от Вали ведь не получишь денег сразу, особенно на дело», — жалуется Иоанна Матвеевна.
А стихи? Почти предание. «И — гость воздушный — улетай // Своей воздушною дорогой!» Разве он сам этого не хотел?
В Опалиху переезжают в первых числах июня. Стоит необычно жаркое лето. О маленьких радостях дачной жизни мы по— прежнему узнаем из писем Иоанны Матвеевны: вместе с Лидой они расчищают площадку для тенниса, гуляют в лесу. Лида сидит за учебниками. К голосу взрослых порой присоединяется Лиин:
Милая тетя Надя, я сочинила «Весну» и «Зиму». Не знаю, что писать. «Весна»: зеленые листики. Еще зима потом: «Белый снег, черные деревья, зеленые елки».
Папа купил у мальчиков зайку, мы покормили зайку, а потом я выпустила зайку[239].
25 июня Иоанна Матвеевна продолжает дачную сагу:
Сидит Валя на даче и играет с мамой в пикет, с Лидочкой и мною в теннис, с мамой, Муней и мной в преферанс, чуть-чуть работает, купается, здоровьем как будто бы поправляется… С Лидой мы живем смирно и дружно.<…>
У нас в нашей Опалихе много говорят о медведе, которого убили третьего дня верст 5 от нас. Ходят слухи, что медведица с двумя детками ходит на место, где убит супруг и воет, воет.
Лия дополняет картину:
Мне сделали венок из желтеньких цветочков. К нам папа приезжает по субботам. Папа когда-то у нас три дня остался.
В эту дачную, размеренную жизнь врывается известие о мобилизации, все сразу разрушившее, всех разметавшее. Вот письмо от 18 июля 1914 г.
Милая Надюша, итак, объявлена мобилизация. Муня завтра, 19 июля, в 5 часов утра должен явиться к Покровским воротам к Калитниковскому кладбищу, а оттуда на войну.
Саша, вероятно, получил подобное же распоряжение. Он в Нижнем, мы об нем не знаем ничего. Валя вздумал ехать корреспондентом от Русских Ведомостей, это еще не решено, но ведутся переговоры.
Сейчас Лида, Муня и Валя в Москве. Поездов пассажирских к нам нет, писем нет, газет и подавно. Настроение — возбужденное.
Мама волнуется о Саше, главное, о делах на ярмарке. <…>
О Муни я без слез не могу думать, он так осунулся в эти дни, быть рядовым — трудно! Лида ужасно волнуется, вчера, узнавши о мобилизации из газет, сейчас же поехала в Москву, хоть мы и не могли решительно понять, какой выпуск солдат призывается. В результате она разъехалась с Муней, который приехал к нам. <…>
239
РГБ. Ф. 386. Оп. 145. Ед. хр. 36. Н. Я. Брюсова считала, что дети так же легко сочиняют музыку, как рисуют: надо только показать им, как изображается весна или зима, неспокойное море, дорога, как создается музыкальный образ. В 1915 г. ученики Н. Я. Брюсовой, десять человек — от 5 до 15 лет — вместе сочинили оперу «Сказка о рыбаке и рыбке». Среди них была и пятилетняя Лия Киссина. Сохранился клавир оперы: 172 номера детских сочинений. Каждый сам выбирал тему, которая ему интересна. См.: Минор Н. Н. Я. Брюсова и ее школа музыкального образования. Саратов: Изд. Саратовского пединститута, 1994.