Порой ему казалось — он все понял, загадки разгаданы. И он отважно заявлял: «Я многие решил недоуменья, // Из тех, что так нас мучили порой». Как ни странно, впервые поэт испытал это в годы революции, когда его «подхватило, одурманило, понесло». Ходасевич отличался замечательным эмоциональным резонансом: он заражался стихийным движением, опьянялся им, пусть на короткое время, прежде чем приходила трезвость и острота виденья. И знал это свое качество: «Живит меня заклятым вдохновеньем // Дыханье века моего» (то же слово употребил он по отношению к революции: «живительна для поэта»). Трудно представить, но ведь и в первые месяцы войны он собирался взять в дом парочку раненых: «очень уж нужда велика».
Там, где усталый взгляд Муни видел обрыв, «ниву-кладбище», «костьми обильную», «сухой и пыльный колос», Ходасевич ощутил толчок, движение, биение жизни; зерно в его стихах из могильной тьмы проклюнулось, рвануло к свету, пробивая толщу земли, асфальт, плиты, неудержимо зеленея. В книге «Путем зерна» поэт сформулировал библейски-простой, вечный закон, которому подчинена жизнь всего живого: растения — человека — народа. В том-то и заключалась мудрость и зрелость, чтоб принять и сформулировать известное всем от веку:
Книга «Путем зерна» посвящена «Памяти Самуила Киссина». Поэтому 1-е и 2-е издания «Путем зерна» начинались стихотворением «Ручей». Последняя строфа была дописана в марте 1916 г. Ходасевич читал стихотворение Муни и, вероятно, иным увидел его после смерти друга; оно оказалось не в «антологическом роде», а скорее в онтологическом — трагически прозвучала в нем тема судьбы:
В первых изданиях книги поэт расположил стихи, как фотографии в альбоме, прежде всего те, которые были связаны с Муни общностью пережитого, отголосками разговоров. За стихотворением «Ручей» следовали «Слезы Рахили» (1916), «Авиатору» (1914), «Уединенье» (1916), «Рыбак» (1919). Формула «путем зерна» выводилась в споре с судьбой одного человека — Самуила Киссина.
В 1927 г. Ходасевич посвящение снял и сразу выпали стихи, с Муни связанные («Авиатору», «Уединенье», «Рыбак»). Теперь книга начиналась стихотворением «Путем зерна». Автор менял не композицию — концепцию: центром сюжета становился лирический герой, проходящий со своим народом и страной крестный путь. Чтоб сохранить стихотворение «Ручей» понадобилось изменить одно слово:
Своей судьбы не прозревая.
Но в 1918–1920 гг. все названные стихи, и слабая пьеска «Рыбак», были нужны, необходимы поэту и как памятки «единственной» дружбы, и как аргумент в споре, в борьбе, как это не парадоксально прозвучит, — за жизнь.
«Рыбак» — переложение сказки, которую герой повести Александр Большаков придумывает для своей племянницы и не отсылает из-за ее мрачности. Ходасевич пересказал ее очень близко к тексту, перенеся в стихотворение фразы, обороты, используя лексику Муни.
Он дорисовал космический пейзаж, присоединив к солнцу и звездам луну: «Луна — мой белый поплавок// Над черною водой», контрастом белого и черного подчеркнув любимый им колорит («сделать гравюру»), «авторизовал» пересказ. Но главное, вечный старик-рыбак стал у него певцом, что изменило содержание и эмоциональный строй сказки.
Герой Муни, в сущности, не знает, зачем повторяет свою бесконечную работу, зачем пытается выудить солнце.
Я старик, я — рыбак, и потому не могу объяснить многого из того, что
делаю.
Зачем я хочу выудить солнце с неба?
Привязываю к тончайшей крепкой английской лесе острый крючок, наживляю самой большой звездой и закидываю мою удочку в небесное море. <…> Я хочу поймать солнце.
И каждое утро оно клюет. Я осторожно вывожу его на поверхность и целый день вожу на крепкой лесе. Но я не могу его вытащить: оно такое тяжелое.
И каждый вечер солнце срывается у меня с удочки, заглотав звезду и крючок.
Скоро у меня не останется ни звезд, ни крючков.
Берегитесь! — будет темно.
Что сделал Ходасевич?
В угрозе Муни — бессилие и обреченность, в стихотворении Ходасевича уверенность, что старик дело свое знает, а угроза — своеобразное озорство. Рождение солнца в стихотворении «Рыбак» представлено, как рождение зерна: схождение во мрак, в «небытие» и появление в свой час. Получилась почти пародия на «Шантеклера» Ростана. Понятно, почему желания перепечатать стихотворение у автора не появлялось.
Он использовал доводы оппонента, чтоб доказать, что не только человек или страна — космос, жизнь подчинены закону «путем зерна».
Но споря с другом, не заметил (не захотел заметить?) подмены понятий: Муни твердил о плевелах, о пустом или больном зерне, не могущем принести плод. Зерно Ходасевича полновесно и прорывает все преграды: оно умирает, чтоб родиться (обратите внимание на соединяющие в единый процесс тире: «умрешь — и оживешь»). Смерть в представлении Ходасевича «Путем зерна», классического, зрелого периода, — особая форма жизни — «утробный сон».
(«Золото». 1917)
Да и позже его не покидала уверенность,
(1921)
«Смертью, гордой, своевольной» — не о самоубийстве ли Муни думал он, когда писал это: и рисунок строф, и оборот двойных обособленных прилагательных — Мунины любимые.
Нет, не случайно — и не раз! — то в одном, то в другом порядке Ходасевич рифмовал «звено — зерно», «зерно — звено». И не ради рифмы, неполной и не богатой, соединял эти слова.
Возможно, он видел эту золотую, полновесную цепь — колой, где каждое отдельное, замкнутое в себе зерно (звено) обеспечивает преемственность и единство культуры. И наблюдая помрачение, затмение «пушкинской» культуры и культуры начала века, он был уверен, что в «свой срок» она оживет, проклюнется. В своем творчестве он поддерживал, подчеркивал это единство, связывая, соединяя Державина и Тютчева с символизмом. В стихах его можно различить и голос Тютчева: