«Как аромат полыни горькой…»[28]
Как аромат полыни горькой,
Струится сонно безнадежность,
И ты, любви последней нежность,
Горишь задумчивою зорькой.
Тебя царицею венчали.
Но праздник жизни дико-шумный,
Дитя! не стоит он бездумной
Всеозаряющей печали.
Тебе, бледнеющей невесте,
Несу я воли зов знакомый.
Склонившись тихо, припадем мы
К последней чаше. Вместе. Вместе.
<1907>
«Шурши, мой белый балахон…»
Шурши, мой белый балахон,
Со щек поблекших сыпься, пудра.
Итак, я Вами вновь прощен,
Как это благостно и мудро.
Я снова Ваш, я снова Ваш,
Вас слушаю и молодею,
Пред Вами я, как юный паж
Пред королевою своею.
Я снова твой, иль пусть умру,
Или вели меня повесить.
Когда ж? — Сегодня ввечеру.
Где? — У Клариссы ровно в десять.
<1907>
Бубенцами зазвенев
В пляске ломких стройных линий,
Подходи ты к той из дев,
Что красивей королев,
Чей безудержен напев —
К черно-красной Коломбине.
Ах, звени, звени, звени,
Брось, Пьеро, напев дурацкий.
Пусть пылают наши дни,
Пусть горят кругом огни,
А потом хоть скрежет адский.
<1907>
«Надень свой белый балахон…»
Надень свой белый балахон
(О, как мила мне хрупкость линий!)
И в нем, мечтательно склонен,
Явись печальной Коломбине.
Чуть вздрогнет зов небесных арф,
Чуть кудри вешний ветер тронет,
Моя рука, упав, уронит
Мой черный, мой атласный шарф.
Забыв пылающие дни
С их огненной и грешной страстью,
Пьеро, вернись, Пьеро, верни
Меня вздыхающему счастью.
<1907>
«Мария! завтра я у Ваших ног…»
Мария! завтра я у Ваших ног!
Сегодня нужно мне еще так много
И посмотреть и сделать. Я не видел
Мой город с той поры, как гневный герцог
Мне указал дорогу из дворца
И города. Теперь изгнанья срок
Прошел. Вновь герцог возвратил мне милость.
И я уже не беглецом опальным
Войду в Ваш дом, а гордым кавалером,
Чей род до дней Юпитера восходит,
За Альпами гремит чье гордо имя.
Теперь же я пойду бродить, бродить,
Впивать без цели этот пыльный воздух,
И слушать брань людей и крик животных,
И видеть, как последние лучи
Все золотят: и кисти винограда,
И красный, в ветре бьющийся платок,
У женщин лица, уши у ослов.
О солнце, ты бесстыдно обнажаешь
То, что хотела бы укрыть старуха.
О солнце, ты скрываешь под загаром
То, что хотела б показать красотка.
О солнце, солнце, как понять тебя!
Но… завтра я у Ваших ног, Мария.
И Ваши солнца черные пусть мечут
В меня свои — пусть гневные — лучи.
«Ты для меня уста свои сомкнула…»
Ты для меня уста свои сомкнула
И не дала прощального лобзанья.
Презрительно звучал твой гордый смех.
Ну что же, в плащ дырявый запахнувшись,
Уйду во тьму. И Ваше имя
Я вверю ей, слепой, но не безгласной,
И эхо мне ответит. И совенок
Пронзительный свой крик сольет с моим,
Запутавшись в шершавых космах ели.
Когда ж луна проклятая свой лик
Покажет мне из-за верхушек леса,
Она увидит: я ее бледнее.
Зайдет за облако. И вновь оттуда
Багровой явится. А Вы, Мария,
Прощайте.
«И не печальны и не счастливы…»[29]
И не печальны и не счастливы
Идут стопой тяжелой дни.
Зачем так рано все погасли вы,
Мои вечерние огни?
И в темной комнате заброшенной,
Прижав горячий лоб к стеклу,
Смотрю в лицо я тьме непрошеной,
Напрасно вглядываюсь в мглу.
Неясных образов мерцание,
Ночные смутны голоса.
И тщетны, тщетны ожидания,
Что запылают небеса,
Что звон церквей печально-сладостный
Разрежет мути пелену,
Что, успокоенный и радостный,
Я этот вечер помяну.
«Осенний ветер, ликуя, мчится…»
Осенний ветер, ликуя, мчится,
Взметает прах.
Как сиротливо ночная птица
Кричит в кустах!
И лес осенний зловеще-пышен
И странно пуст.
Лишь всплеск в болоте порою слышен
Да сучьев хруст.
Да молкнет в ветках, чуть долетая,
Собачий лай.
На бледном небе вуаль сквозная
Вороньих стай.
Прощание («Вы были смущены при нашей первой встрече…»)[30]
Вы были смущены при нашей первой встрече.
(О, бледность явная под маскою румян!)
И как изнемогал Ваш легкий стройный стан,
Когда Вы, томная, внимали пылкой речи.
Смущение и страх — всегда любви предтечи.
Блаженства краткий сон! Ты мной недаром ждан.
И пусть рассеялся ласкающий обман,
И счастье, нас на миг связавшее, — далече.
Я знал давно, меня Ваш холод не минует.
Ваш гордый взор мне путь отселе указует,
Но я, я не смущен — бродяга и поэт.
вернуться
«Как аромат полыни горькой…» — БС. Это и три последующих стихотворения, вероятно, составляют цикл, начавшийся стихотворением «Вакханты».
…припадем мы // К последней чаше. Вместе. Вместе — ср. со строчками Ходасевича: «Все к той же чаше припал — и пью…» (1921). В этих строчках легко расслышать эхо разговора Алеши и Ивана Карамазовых: «порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь на осилю! Впрочем, к тридцати годам, наверно, брошу кубок, хоть и не допью всего и отойду… не знаю куда» (Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. Часть II. Кн. 5. Гл. 3).
С поправкой на пушкинскую поэтику кубок стал чашей.
вернуться
«И не печальны и не счастливы…» — ТБ.
Зачем так рано все погасли вы, // Мои вечерние огни? — отсылка к названию, которое А. А. Фет дал целой серии выпусков стихов (1883–1891) — «Вечерние огни». Первый сборник с таким названием появился после двадцатилетнего молчания поэта, когда Фету было 63 года.
И тщетны, тщетны ожидания, // Что запылают небеса… — Ср. со стихотворением Ходасевича «Все жду: кого-нибудь задавит // Взбесившийся автомобиль… И с этого пойдет, начнется: // Раскачка, выворот, беда…» (1921).
вернуться
Прощание. — ТБ. БС. Сонет с таким же названием написан Ходасевичем в августе 1908 г.