Дом алтынщика Мавке был известен, она бывала здесь не раз.
— Отурмáк! Сиди! — указала девушка волку место у калитки. С Аспидом и Керимом она всегда говорила по-турецки, считая, что это наречие лучше всего подходит для существ свирепых, с Янкелем — на лукавом еврейском языке, с медлительными молдаванами на валашском, с бойкими малороссами по-украински, с хмурыми кацапами по-русски, и все принимали ее за свою, такая уж это была особа. Даже Янкель был уверен, что цыгане выкрали ее не из села, а из штетля и что она потомица библейских Сарры и Рахили.
Волк послушно сел, а Мавка вошла во двор. Прежде всего ей надо было убедиться, что старик не ошибся и чужаков только двое. Зрение и слух у девушки были отменные, но сейчас помочь они не могли. Тьма была хоть выколи глаза — черней не станет, а в небе грохотало и лязгало, как на кузне при большой дороге. Близилась гроза.
Мавка положилась на свой нюх, который остротой мог посоперничать с Аспидовым. Она втянула точеными ноздрями воздух. Почуяла аромат мясной похлебки с перцем — видно, ее варили в хате на ужин, а еще определила, что в доме точно двое — один курил дешевый матросский табак, второй дорогую сигару.
Девушка подкралась к приоткрытому окну. Второе — видно то самое, разбитое, когда психадзе лезли внутрь, — было затворено ставней.
На ту пору очень кстати вспыхнула первая предгрозовая зарница, осветившая единственную комнату, и сделалось видно, что на кровати там лежит некто светловолосый, накрывшись длинной буркой, а в углу на охапке травы похрапывает еще один, подложив вместо подушки под голову локоть.
Но Мавку занимали не постояльцы, их она приметила краем глаза. Взор девушки был устремлен на пол мазанки, для сельского жилища необычный. В поселянских хатах как? Хозяева кто победней да попроще утопчут землю, да и живут себе, терпя докуку от блох с клопами, знай себе почесываются и укусы малых земных обитателей за обиду не считают; староста, прасол иль мельник, пожалуй, настелет доски и будет гордиться сим признаком достатка; паркетов же не заводят у себя даже и помещики, владеющие сотней душ — оно накладно, да и зачем? Чаклун же, то ли улетевший с дымом к Черту, то ли потопленный в море злодеями (даже и не знаем, какая участь хуже), был такой сибарит, что обзавелся в своем непышном жилище именно что подобием паркета — конечно, не мелкоплетенного, узорного, какие бывают в графских хоромах, а грубого, состоявшего из квадратных аршинных плашек, но и то было для обычной беленой хаты в диковину.
Кабы дикие психадзе, искавшие клад, были посмышленей, они догадали бы, что такое роскошество устроено неспроста, да что взять с дикарей, обитающих средь камышей и лягушек? Под одной из деревянных плит таился лаз в подпол, где алтынщик прятал тюки с беззаконным товаром, а продав его, складывал злато.
Увидев, что пол цел, Мавка тронула свое заветное монисто, как богобоязненный христианин в благодарение Господу коснулся бы божьего креста.
Однако не такова была наша героиня, чтобы удовольствоваться одним лишь предположением. Ей захотелось убедиться, вправду ли казна цела.
Без малейшего страха, ловкая и гибкая, словно ящерица, Мавка проскользнула через окно, не скрипнув рамой, бесшумно вышла на середину комнаты и подождала следующей вспышки небесного света. Когда же горница снова озарилась, девушка присела на корточки, поддела край плашки, сдвинула ее в сторону и увидела черный лаз. Мавка распрямилась, чтобы поплотнее обмотать вкруг чресел юбку — в узкую дыру иначе было не втиснуться. Но тут, теперь уже некстати, зарница полыхнула вновь, и за спиной у девушки раздался тихий возглас на языке, который Мавке, владевшей всеми причерноморскими наречиями, включая даже гагаузское, был неизвестен. Должно быть, вынимаемая из пазов дощечка скрипнула, и спавший на постели человек пробудился.