Благоразумно молчу.
– Неплохо, очень даже неплохо.
Бурденко бинтует мне голову обратно.
– Мне можно вставать? – интересуюсь.
– Что вы! – Бурденко крутит головой. – После проникающего ранения в мозг? Осколок я достал, отверстие в черепе закрыл, рана заживает, но что там внутри, неизвестно. Мозг – темное дело. Постельный режим, голубчик! Причем, строгий.
– Благодарю, Николай Нилович! Спасли вы меня. Можно сказать: вырвали из лап смерти.
Звучит пафосно, но здесь этого не стесняются.
– Это мой долг, Валериан Витольдович! Что вам объяснять? Сами оперируете, – он встает и поворачивается к Загряжскому. – С вашего позволения удалюсь. Раненый попечения не требует, а у меня дела.
– Спасибо, Николай Нилович! – благодарит Загряжский.
Бурденко кивает и уходит. Выглядит он недовольно. Понимаю, от чего. Главного хирурга фронта оторвали от дел ради какого-то раненого. Осмотреть меня мог и обычный врач, но я привилегированный больной. Не потому, что меня с Загряжским и Бурденко связывают добрые отношения, отнюдь. На меня положила глаз наследница престола, а это выводит недавнего зауряд-врача в число вип-персон.
Загряжский устраивается на стуле.
– Чем могу быть полезен, Валериан Витольдович? Есть просьбы, пожелания?
Дожил! Начальник госпиталя, статский советник, интересуется у начальника медсанбата и надворного советника его пожеланиями. Это если бы генерал в моем мире спрашивал о том же подполковника. Впрочем, был бы я зятем Путина… Или хотя бы кандидатом в зятья.
– Благодарю, Филипп Константинович, ничего не нужно. Если только газет. Хочу знать, чем живет Отечество.
– А вам можно? – Загряжский задумывается.
С одной стороны просьба невинная. С другой – перед ним раненый в голову. Неизвестно, как подействует на его поврежденный мозг чтение. Профессор Преображенский в «Собачьем сердце» запрещал прикасаться к советским газетам перед обедом. Но здесь империя, а я уже поел.
– Распоряжусь, – наконец решает Загряжский. – Поправляйтесь, Валериан Витольдович!
Встает и уходит. Остаюсь один, скучаю. На душе погано, думать не хочется. Как скоро Ольге доставят документы? Штаб седьмой дивизии – у линии фронта. Если послать курьера обычным порядком, за день не управится. До этого Ольгу не увидеть, а хочется. Очень…
Открывается дверь, и в палату впархивает Лиза. В руках ее стопка газет.
– Филипп Константинович велел вам почитать! – сообщает довольно.
Ой, ли? Наверняка – просто отнести, но Лиза повеление переиначила. Появилась возможность находиться подле предмета обожания и быть ему полезной. Спорить не стану. Будет у меня живая аудиокнига.
Лиза устраивается на стуле.
– Сначала вести с фронтов, – заказываю тему.
Лиза читает. На фронте затишье, даже о перестрелках не сообщают. Хорошая весть: немцы не знают о предстоящем наступлении, иначе зашевелись бы. Или я не прав? Историю Первой Мировой войны знаю неважно. Помню, что с соблюдением секретности в Российской императорской армии дела обстояли плохо, а вот немцы были сильны в разведке. Не уверен, что здесь иначе, потому в записке Брусилову напирал на соблюдение секретности. Внял ли он этому? А если внял, то удалось ли секретность соблюсти? Германская шпионская сеть в Минске разгромлена, и я этому поспособствовал. Но шпионы есть и в Москве, не могут не быть. Вдруг пронюхали?
– Валериан Витольдович, вы не слушаете меня! – внезапно говорит Лиза.
– Извините, задумался.
– Может, хотите отдохнуть?
– Нет. Прочтите про международные дела.
– Вести из-за границы?
– Именно. Что там в мире? Английская принцесса замуж не вышла?
– Нет, вроде, – Лиза шуршит газетами. – Да и рано ей – восемнадцати нет. А что это вас интересует?
– Посвататься собираюсь.
Секунду Лиза изумленно смотрит на меня, а затем прыскает.
– Ох, Валериан Витольдович! – она вытирает выступившие слезы. – Ну, вы и шутник!
– Считаете, не достоин? – держу покер фейс.
– Что вы?! – спохватывается она. – Это она вас не достойна. Какая-то английская селедка. А вы… Вы… – она не находит слов и внезапно склоняется надо мной. Газеты летят на пол. В следующую миг меня чмокают в губы. Лиза тут же выпрямляется. Грожу ей пальцем.
– Извините, Валериан Витольдович, не сдержалась, – делано смущается Лиза, но в глазах прыгают бесенята. Охмуряет, дщерь Израильская! Вон как смотрит. И глазищи у нее – утонуть можно!