Гости, званые Наришей, гуляли, ели и пили, а Келайла мыла посуду, носила в большую залу с огромным столом миски и блюда, тарелки и кубки. Уносила грязное в кухню, снова мыла посуду. После готовила новую еду, удивляясь, а кто же варил и жарил Нарише, когда ее — послушной Келайлы, не было в доме. Когда, наконец, веселье стихло, ей пришлось убираться в захламленных комнатах, наощупь вытирая пыль с полок, уставленных безделушками. И всякий раз она вздрагивала, комкая пыльную тряпку, когда за спиной раздавался пронзительный голос Нариши. Та подкрадывалась незаметно, фыркала, проводя пальцем по скатертям и столешницам, хватала за руку, ведя в другие комнаты и показывая, что еще сделать. А Гейто, которому жена без меры наливала крепкого вина, лежал, охая и держась за голову. Иногда вставал, пробираясь на кухню, тихо, чтоб не заметила суровая Нариша. Винился перед девочкой.
— Ты уж прости, Зоркий глазок, пока не уехал, нужно помочь по дому, починить что, мебель переставить. Сходить с Наришей по лавкам, у нее снова одежда старая. Так говорит. Еще денек, ну ладно, два или три. А как поедем…
Дальше он говорил совсем тихо, на ухо девочке, оглядываясь, чтоб не подслушала жена:
— Как поедем, я остановлюсь у лавки друга своего, Мелени, справим тебе нарядное платье и башмачки. Как обещал!
Келайла кивала. Улыбалась старику, жалея его. И уходила в большой сарай, накормить птичек и почистить клетки.
Но в тот день, когда, наконец, они собрались ехать, Нариша выскочила из дома, упирая руки в бока. Звеня браслетами и ожерельями, подняла над головой ту самую чашку, что лежала в сумке Келайлы, давно вымытая родниковой водой.
— Я с ней — как с дочкой родной! А она чашки из дома крадет! Говорила я тебе, Гейто, сгубит тебя глупая доброта, дурной ты был, дураком и помрешь. Вот, думала я не увижу, спрятала в сумку, на самое дно!
— Это моя чашка, — дрожащим голосом сказала Келайла, она стояла у повозки, поправляя упряжь на боках Кострана, — память. Из дома.
— Твоя? Ха-ха-ха! Да ты не знаешь, что на ней и нарисовано. А я все свои чашечки и тарелки — наперечет.
— Фиалки, — возразила ей девочка, подходя и протягивая руку к черному пятну, — отдай мне мою сумку, госпожа Нариша. Синие фиалки веночком.
— А вот и врешь, хитрая слепуха! Красные розы на чашке. За воровство и за ложь забираю я все твои вещи. Все равно взять с тебя больше нечего. А, нет! Пожалуй, езжай, Гейто, один. А девчонка останется, отработает. Такая ценная чашка стоит месяца работы по дому.
Фыркал мул, перебирая копытами, пели в клетках птицы, им отвечали сверху, с деревьев другие — каких никто не ловил, песенки у них были простые совсем, чик да чирик, но Келайла позавидовала их неяркому счастью. Живут на воле, летят, куда хочется.
— Что молчишь, Гейто? Глаза стыдоба разъела? Привел в правильный дом бродяжку. Иди сюда, землеройка, вот в углу ведро и тряпка, начинай работать.
Гейто кашлянул, ворочаясь на передке повозки. Он уже совсем собрался, ждал только, когда Келайла заберет свою сумку. Нахмурил седые брови, повертываясь к жене. Но девочка не дала ему слова сказать.
— Добрый Гейто. Не нужны мне башмачки и новое платье. Отдай госпоже Нарише мой кошелек. За чашку. И сумку.
— Да как же… — старик вытащил маленький кошелек, в котором звякали мелкие денежки, — э-э-э, нехорошо, жена, совсем нехорошо. И знаешь, что скажу? Было бы куда, уехал бы я насовсем. Чтоб не видеть ни тебя, ни этого дома.
— Тоже в бродяги собрался? Совсем ум потерял? Ты на кого родную жену меняешь? На бродяжку-воровку, да?
Но Гейто вырвал у нее из рук сумку, сунул туда чашку с фиалками. И кинул к ногам Нариши кошелек.
— Нет, жена. Меняю я черную ложь на светлую правду. Вот так. И пусть теперь кто хочет, везет тебе деньги, дом держать и еду покупать.
— Вор! — крикнула Нариша, задыхаясь от злости, — все деньги, что заплатит тебе король Эррис — мои! А не привезешь вырученное за птиц, пойду к судье, скажу, как ты меня бил, в черном теле держал, воды и еды не давал, все ждал, когда помру я бедная! И Кострана отдашь, это мой мул, ты мне его покупал!
— Тьфу ты, — Гейто снова уселся, тряхнул кожаными поводьями, — вот кто настоящий слепой, а? Столько лет жил, а твою черную душу не видел. Привезу я тебе деньги. И прощай, жена.
Снова скрипела повозка колесами, топал по укатанной дороге спокойный Костран, покачивались одна на другой птичьи клетки. Только не шутил Гейто, рассказывая дорожные небылицы. И не слышно было веселых песенок Келайлы. Молча проехал старик мимо нарядной лавки веселого Мелени, отворачиваясь от платьев за вымытыми стеклами.