В этом квартале размещались посольства, модные рестораны, а также иностранные банки, которые вели счета Империи, неспособной самостоятельно управлять собственными финансами. «Кровопийцы», — когда-то возмущался его отец, вспоминая западных чиновников Управления османского государственного долга и Капитуляции. Он избегал этих мест, как чумы. Подростком Селим скрывал от отца, что частенько играл здесь в карты в «Cercle d’Orient[11]» по приглашению левантийских друзей или кутил неподалеку в одном кабаре квартала Галата.
Однако в этот день он был поражен контрастом между здешним возбуждением и удрученной тишиной Стамбула, где с наступлением вечера мусульманские семьи запирались в домах. Темные улочки становились опасны. А последний призыв муэдзина к молитве звучал с неким смятением. На вершине холма возвышалась старая генуэзская башня, которую строители называли башней Христа, а османы Галатской. На древние стены башни с пренебрежением взирала соперница, европейская Пера, — квартал кричащих огней, безразличная к хрупким минаретам и величественным куполам, к деревянным халупкам, освещаемым единственной лучиной, к таинственным садам, фонтанам и переулкам, крытым рынкам, наполненным ароматами, к теням кладбища.
Вражда между жителями Стамбула началась не вчера. Эта взаимная озлобленность длилась долгие века. Византий, таинственный город, прикрепленный к европейскому континенту, тысячу лет воплощал надежды христианской империи, но сердце и разум его были восточными. Близость Азии непреодолимо на него влияла. Сама сущность его представляла мозаику случайных совпадений. Здесь никогда не было места здравому смыслу. Этот город всегда носило под парусами страсти и невоздержанности.
Селим вынырнул из переулка и остановился перед Пера Палас, красивым зданием из белого камня. Однако прием оказался менее приветливым, чем обычно. Солдат в униформе цвета хаки с высокомерным видом преградил ему путь. Селим не удивился, что английский главнокомандующий занял этот дворец, возвышающийся над бухтой Золотой Рог, устроив здесь временный штаб. У британцев было обостренное чувство комфорта. Сдержав нетерпение, мужчина объяснил, что является секретарем Его Императорского Величества и его ждут.
Мустафа Кемаль расположился в скромном салоне. На стенах картины малоизвестных восточных художников, шелковые обои и персидские ковры… Герой Галлиполи, единственный командующий османов, которому невозможно приписать никаких недостатков, спорил с каким-то западным журналистом в клетчатом пиджаке. Селим остался в дверях, сжимая в руке послание императора, скрепленное печатью. «Возможно, он хочет, чтобы я стал по стойке смирно?» — раздраженно думал он. Минуты тянулись вечно, а секретарь умирал от жажды и спрашивал себя, не нарушит ли он приличий, если ускользнет на несколько минут выпить стаканчик в баре.
— Селим-бей, для меня огромное удовольствие видеть вас снова. Надеюсь, вы не сердитесь на меня за то, что заставил вас ждать.
Мустафа Кемаль буравил секретаря пронзительным и в то же время насмешливым взглядом. Хотя Селим был на голову выше, почетный адъютант отличался величественной осанкой и поразительной жизненной силой.
— Не смею вас беспокоить, ваше превосходительство. Мне нужно лишь передать вам это письмо от имени Его Величества. Он ожидает вас завтра после молитвы, согласно договоренности.
Военачальник спрятал сверток в карман и пригласил посетителя сесть. Селим не посмел отказать. Мустафа был вхож во дворец, и Селим спрашивал себя, как тот может терпеть присутствие вражеских офицеров и при этом чувствовать себя вполне комфортно. Но разве существовала ситуация, в которой этот уроженец Салоников, сын скромного оттоманского чиновника, ставшего впоследствии лесоторговцем, не чувствовал бы себя как рыба в воде? «Горделивый карьерист», — со злостью думал Селим. Секретарь смутно помнил первую встречу с Мустафой прошлой зимой, во время поездки наследного принца в Берлин. Еще тогда он отметил неприветливый нрав офицера. Говорят, что турки не отличаются дисциплиной, но такое поведение было чересчур даже для турка. Офицер не колеблясь говорил все, что думал, как принцу Вахидеддину, так и прусским маршалам, утверждая, что последние не имеют ни единого шанса выиграть войну и что их обещания — не что иное, как пустые слова. Селима сбивала с толку смелость этого человека, который был едва старше его самого. На фронтах, когда он побеждал в самых отчаянных битвах, все тоже удивлялись молодости Мустафы.