Пощечины удар столь крепок был,
Что чуть супруга наземь не свалил.
«Не подходи! — она схватила нож. —
Себя убью, но ты сперва умрешь!
Клянусь аллахом, богом всех времен,
Не для тебя кумир был сотворен,
Мечом, коль жаждешь, кровь мою пролей,
Знай, никогда не буду я твоей!»
Был Ибн-Салам доволен, отступив,
Хотя бы тем, что уцелел и жив.
Он понял, что отвергнут неспроста —
Не для него сияет красота.
Все ж от Лейли, настойчив и упрям,
Решил не отступаться Ибн-Салам.
Он, с двухнедельной встретившись луной,
Плененный, сердце отдал ей одной.
Он был в нее без памяти влюблен.
«Не преступлю запрета — понял он, —
Ее сочту за счастье лицезреть,
Уйдет она — мне лучше умереть».
И осознав, что груб был и неправ,
Просить стал о прощенье, зарыдав:
«Да будет так! Коль преступлю обет,
То незаконным я рожден на свет!»
И с той поры он соблюдал зарок:
Вздыхал, не смея преступить порог.
А роза, украшающая сад,
С дороги не сводила грустный взгляд.
Ждала, что ветер, сжалясь в свой черед,
Весть из пещеры горной принесет.
И вечером, и с раннего утра
Спешила на дорогу из шатра,
Вдали от всех над участью своей
Стенать, как безутешный соловей.
Хватило бы ей весточки одной.
Чтоб утешенье дать душе больной.
Терпения в разлуке лишена,
Неутоленно плакала она.
И тайна, проступившая клеймом,
Всем стала явной, словно ясным днем.
Столь нестерпима боль душевных мук,
Что ни отец не страшен, ни супруг.
Когда любовь бессмертна в небесах,
Бессильны здесь упреки или страх.
Меджнун дружит со зверями
Сказитель вдохновенный начал сказ,
Все изложив правдиво, без прикрас:
Тот, кто от взоров прятал скорбный лик,
Иссушенный пустыней базилик,
Отца оплакав, полный скорбных дум,
Вновь колесил в пустыне, как самум.
Его дороги бедствий привели
Туда, где обитал народ Лейли.
Вдруг свиток он увидел, а на нем
«Лейли», «Меджнун» начертано пером.
Но имя той, которую любил,
С пергамента он ногтем соскоблил.
Ему сказали: «Видеть нам чудно —
Из двух имен оставлено одно».
Он возразил: «Кто любит и любим,
Довольствуется именем одним.
Кто истинно и преданно влюблен,
С любимою вовек неразделен».
Тут некто в удивленье вопросил:
«Зачем себя оставить ты решил?»
Он отвечал: «Назначено судьбой
Ей быть ядром, мне — крепкой скорлупой
Я — скорлупа, лишенная ядра,
Без сердца я — пустая кожура».
Так вымолвив, он, в грудь себя бия,
В пустыне скрылся, словно Рабия.
И долго вдалеке, как слезный всхлип,
Звучал уныло песенный насиб.
Он как онагр, поводья оборвав,
Бежал к зверям, закон людской поправ.
Без пищи и воды, полуживой,
Кореньями питался и травой.
Среди зверей, их дружбой дорожа,
Нашла покой мятежная душа.
И звери шли к нему издалека,
Служа ему, как верные войска.
Рога и обнаженные клыки
Надежнее, чем воинов клинки.
Звериный лагерь вкруг него залег
И жизнь его заботливо берег.
Он для зверей — властительный султан,
Премудрый, добрый, словно Сулейман.
В жару над ним орел, слетая с гор,
Широких крыльев раскрывал шатер.
Его увещеваньям кротким вняв,
Избыли звери свой свирепый нрав.
Клыкастый волк ягненка стал щадить,
Лев за онагром перестал следить.
Козу вскормила львица молоком,
Волк вылизал зайчонка языком.
Он брел в песках, ладонь прижав к груди
А звери рядом шли и впереди.
Когда ложился спать он, утомясь,
Лиса с него хвостом стирала грязь.
И на ногах следы кровавых ран
Заботливо зализывал джейран.
С оленями устроясь на ночлег,
Лицом он зарывался в теплый мех.
И когти меченосные воздев,
Ночной покой стерег косматый лев.
Волк, как дозорный, колесил кругом,
Чтоб враг на лагерь не напал тайком.