Обычаям покорна и верна,
Она должна в печали быть одна.
И, соблюдая траур, с этих пор —
Чужих людей не допускать в шатер.
Теперь ей осужденья не страшны,
Сочувствовать ей близкие должны.
Так причитала над своей судьбой,
Что содрогался купол голубой.
Страданью отдалась она во власть
И плакала отныне не таясь.
Лейли свободна, ей дышать легко,
Страх и опасность скрылись далеко.
Приближение осени и кончина Лейли
Настала осень, и на землю вниз
Капелью рдяной листья сорвались.
Казалось, кровь ветвей из малых пор
Сочится, вырываясь на простор.
Садов желтеет худосочный лик.
Водой проточной не звенит родник.
То золото, что блещет на земле,
Зимою уподобится золе.
Нарцисс озябший спрятаться спешит,
Сошел с престола царственный самшит.
Жасмин увял, и роза отцвела,
Как будто книгу горести прочла.
Шквал лепестков над вянущей травой,
Как змеи у Заххака над главой.
Извечный круг природы завершен,
Сад оскудел, он пуст и обнажен.
Так пред стихией, в ужасе дрожа,
Бросают скарб, ничем не дорожа.
Слабея сердцем, изнывает сад,
Но пьяным соком полон виноград.
Индус-садовник, всюду, где пришлось,
Развесил гроздья виноградных лоз.
И эти гроздья так черны на взгляд,
Как головы кудрявых негритят.
Головки их, покорно свесясь вниз,
Орнаментом украсили карниз.
Гранату шепчет персик: «Берегись,
Эй, увалень, на землю не свались!»
Гранат, как печень, треснув поперек,
Кроваво-красный источает сок.
Фисташка клюв раскрыла: «Не губи!» —
К ней состраданья полон уннаби.
Над цветником, над пышностью его
Победно осень правит торжество.
Лейли с престола вешней красоты
Упала в черный кладезь маеты.
Цветник не в срок сгубил недобрый сглаз,
Светильник жизни на ветру угас.
И золото повязки головной
Заменено косынкою льняной.
Стан, облаченный белоснежным льном.
Слабей тростинки, чахнет с каждым днем.
Как месяц молодой, Лейли тонка,
Стан-кипарис дрожит от ветерка.
Страсть сердца, овладев ее умом,
Сжигает тело гибельным огнем.
Роса померкла, обратясь в туман,
Ланит бледнеет розовый тюльпан.
Бросает лихорадка в жар и в стынь,
И сахар уст стал горек, как полынь.
Лейли больна — она изнемогла, —
Нашла фазана острая стрела!
Посев сжигает знойный суховей…
И матери пришлось открыться ей.
Ту тайну тайн, что мучает и жжет,
Лишь сердце материнское поймет!
«О мать моя, кто в этом виноват.
Что с молоком ягненок выпил яд!
Мой караван идет в последний путь,
Слабею я, суровою не будь.
Чем кровь свою с дыханьем каждым пить,
Зачем терзаться, для чего мне жить?
Страданья горечь молча я пила,
Отрава эта губы мне сожгла,
Чуть вздох трепещет, и чуть внятна речь —
Мне тайну сердца больше не сберечь.
С нее завесу мне сорвать пора —
О мать моя, в дорогу мне пора!
Прости меня, прости и обними,
Последний вздох, последний взгляд прими!
Разлука с милым виновата в том,
Что я незримым ухожу путем.
Моим глазам послужит пусть сурьмой
Прах тех дорог, где шел любимый мой.
Пусть на прощанье мой омоет лик
Он розовой водою слез своих.
Пусть вместо роз у скорбного одра
Его дыханья веет камфара.
Пусть капли крови саван окропят,
Он для меня как свадебный наряд.
Венчальную на дочь надень фату,—
Невестою под землю я сойду.
Когда мой странник, что бредет вдали,
Услышит весть, что больше нет Лейли,
Он поспешит застать меня в тщете,
Увидев погребальную тахтэ,
Он упадет в отчаянье немом
На холм, где спит луна могильным сном.
Над прахом он, похожий сам на прах,
Забьется в причитаньях и слезах.
Едины мы и в горе, и в судьбе…
Его оставлю в память о себе.
Во имя неба, не терзай его,
О мать, молю, не презирай его.