«Зачем только она про Бернхарда, — недоумевал Хайн. — Мне ведь достаточно знать, что все кончено». Он ожидал этого и убеждал себя, что все совершенно естественно и, быть может, так даже лучше, но это задело его, задело гораздо глубже, чем, казалось, должно было задеть. Хотя сам он в последнее время почти не думал о Норе. И пока он ходил взад-вперед по комнате, то прислушиваясь к шуму, доносившемуся снизу из оружейной мастерской, то глядя из окна на развалины соседнего дома, у него перед глазами стояло лицо Ирмгард Рубенс, увиденное им в церкви Вальденочес, со слезами в чистых как родники глазах, с раскрытыми от ужаса полными губами.
Он ощущал ладонью ее плечо, слышал ее голос, созвучный низкому гуденью тяжелых колоколов.
Хайн Зоммерванд вдруг испугался, что состарится, так ничего и не завершив в жизни. Все сделанное до сих пор казалось ему теперь несерьезным. Руки его соскучились по настоящей работе: хорошо бы вбивать пневматическим молотком заклепки или хотя бы мастерить простой стол, строить дом. Делать любое дело, но только что-то стоящее. Странно, что эта мысль пришла ему в голову вместе с воспоминанием об Ирмгард. В ту роковую ночь, когда он увидел ее в церкви Вальденочес, оцепеневшую от горя и боли, ему почудилось, будто он стоит у источника жизни. Тогда ему казалось, что во имя Норы он не имеет права так думать. Но когда он покинул Ирмгард, чтобы снова вернуться на 76-й километр, на ту самую гиблую позицию, откуда они бросились вперед навстречу своей первой настоящей победе, он сделал это с легкой душой.
Хайн Зоммерванд прошел в соседнюю комнату к Георгу. Тот сидел, склонившись над картой боевого участка, и ругался:
— Смерть как хочется наступать. Но что ни предложи, не разрешают.
Вошел улыбающийся Вальтер Ремшайд. Он теперь командовал ротой Стефана.
— Нам вечно солнце сияет. — Он так всегда здоровался. — Хайн, твой совет помог, пьянки прекратились.
— Интересно, какое лекарство прописал Хайн? — полюбопытствовал Георг.
Вальтер Ремшайд принялся рассказывать:
— Мы устроили в роте собрание. Я сказал, что мы самая забулдыжная рота. Ребята посмеялись, но все-таки им было неприятно такое слышать. Я спросил их, как нам с этим бороться. А они, в том числе и самые отчаянные выпивохи, потребовали, чтобы я ввел более суровые наказания. Разумеется, этого удовольствия я им не доставил. «Сами решайте, как поступить», — сказал я им и отчалил. Через час за мной прислали. Составили целую программу. Доску позора для пьяниц. Бойкот всем, кто явится в казарму нетрезвым, и тому подобное. И, представляете, подействовало, подействовало.
— Вот видишь! — торжествовал Хайн Зоммерванд.
— Зато теперь другое, — Вальтер Ремшайд умерил радость Хайна. — Теперь у меня самая невеселая рота во всем батальоне. Лучше бы они снова начали пить. Наказания и самодисциплина вещь, конечно, хорошая, но только надолго их не хватает. Тут нужен другой подход. И вот что я тебе скажу. Когда вечером перед сном я вспоминаю своего друга Хайни, Стефана, Крюгера Пауля из иностранного легиона и всех остальных, то достаю бутылку красного, ложусь в постель и выпиваю ее. И так три-четыре раза в неделю. Иначе я просто не выдержу. Вот думаю иногда: хорошо бы увидеть на дереве разноцветную листву, настоящую осень, как дома. И такая же история с остальными. Вечно на чужбине! Ребята мрут один за другим! Это угнетает, чувствуешь себя одиноко. А товарищи беспокоятся о женах в Париже или в Германии, тоскуют по ним.
— В Мадрид захотелось, в отпуск? — с ехидцей спросил Георг.
— Да нет, не в том дело, — сказал Вальтер Ремшайд. — Конечно, там очень симпатичные девчонки, и даже те из них, которых ни в жизнь не уговоришь, привыкают. Но это не то. Молодым, может быть, и этого хватает. Но среди нас много людей бывалых, у всех где-то осталась семья, дом.
За окном на деревенской улице жалобно и пронзительно закричал осел.
Понурив голову, Хайн Зоммерванд думал о том, что Вальтер Ремшайд высказал вслух мысли, которые и ему, Хайну, не давали покоя.
Зато Георг, как всегда, громко расхохотался и спросил:
— Неужели вы никогда не станете солдатами?
Вальтер Ремшайд сделал вид, будто не слышит смеха Георга. Его голос сохранил добродушную интонацию, но звучал очень твердо:
— А ведь не так просто проклинать войну и, несмотря на это, оставаться солдатом. Желать мира и ради него воевать.
Георг снова захохотал.
— Все-то ты усложняешь, — поддел он Вальтера, встал и потянулся. — Сначала нужно выиграть войну. Это главное. Остальное подождет.