Тогда не то что теперь: испанцы, которые вели партизанскую войну против европейского диктатора, нашли поддержку у доброй Англии. Но и тогда потерявшие родину немцы, не вынеся позора отчизны, сражались на стороне испанского народа.
Снаряды и авиационные бомбы превратили кладбище Кихорны в груду развалин. Но темнокожие марокканцы прочно зацепились за холм. Они прятались в пыли стен, отсиживались за памятниками как за прочной броней, зарывались в могилы. Июльское солнце выжгло траву, превратив ее в сухую солому, от жары земля рассыпалась в мелкую пыль. В центре равнины, на пересечении двух больших дорог, над Вильянуэва-де-ла-Канада, которую фашистские летчики из мести подожгли зажигательными бомбами, поднимался черный столб дыма. В полном безветрии темная копоть винтом резала дрожащий воздух, дырявя голубой небесный купол. Вокруг, по краю равнины, кипел бой.
Нещадно палило июльское солнце. Кладбище Кихорны казалось неприступной крепостью. Когда батальону не удалось взять высоту очередной атакой, на ввалившихся щеках Георга проступили гневные пятна. Он лежал на краю оврага. Песок жег, когда он дотрагивался до него голыми руками. А при вдохе горячий воздух сушил ноздри и нёбо, словно поджаривая их на медленном огне.
— Сколько раз уже атаковали? — спросил Георг.
— Я думаю, раз шесть, — ответил Эрнст Лилиенкрон, занявший теперь место Круля, которого Георг перевел в роту Вальтера.
Хайн смахнул со лба прядь волос, наблюдая, как остатки батальона укрылись в канаве у подножья кладбищенского холма.
Георг с ненавистью глядел на изрешеченную пулями каменную ограду на холме. «Нам нельзя здесь застрять, — думал он. — Нужно любой ценой идти вперед». Он боялся, что наступательный порыв иссякнет в раскаленном песке равнины, что наступление захлебнется в этой жаре, что цель наступления не будет достигнута. Ведь речь шла не о защите Мадрида, а о его освобождении.
Когда Георг поднялся, Хайн Зоммерванд сразу понял, что он задумал. Эрнст Лилиенкрон тоже вскочил. Под выстрелами марокканских снайперов они пробирались к канаве. Вальтер Ремшайд, голова которого нагрелась под стальным шлемом, с хрипом выдыхал воздух и издевался:
— Нам вечно солнце сияет!
Почти все солдаты батальона отдыхали на земле в одинаковых позах: скрестив руки и положив на них голову.
— Они смертельно устали, — сказал Георгу Вальтер Ремшайд. — Если ты хочешь попытаться еще раз, действуй. Иначе они больше не поднимутся.
— Надо, надо, — торопливо ответил Георг и вскочил на ноги, увлекая за собой батальон. Пошатываясь, они поднялись из канавы и ринулись вверх по холму. После второго броска упал Флеминг, сраженный выстрелом в голову, на полпути убило Юргенсена, бежавшего во главе своей роты, у кладбищенской стены Эрнста Лилиенкрона ранило пулей, пущенной в Георга. За каждый свой шаг они расплачивались кровью лучших солдат. Но на этот раз батальон взял кладбище, не оставив в живых ни одного защитника. Прислонясь к изрешеченной выстрелами стене, Хайн наблюдал за их действиями, не проронив ни слова. Несколько человек отстало, чтобы быстро забросать тела врагов и братьев горячим песком, а в это время другие уже спускались в деревню, из которой бежал противник.
На южном участке фронта было захвачено кладбище Брунете, но противник продолжал упорно обороняться в расположенной за ним деревушке, и выбить его оттуда не удалось.
Модесто напрасно искал глазами подкрепления. У него под рукой ничего не осталось. В тот момент, когда фактор внезапности исчерпал себя и когда другое, более грозное оружие — самопожертвование и презрение к смерти — в бою на выжженной солнцем равнине из-за потерь, жажды и голода притупилось, чашу победы перевесили более сильные батальоны. Молодому генералу из народа, талант которого раскрылся в этой войне и который мог высоко взлететь в орлином полете, не хватило пространства, чтобы расправить крылья.
Наступление захлебнулось. Батальон Георга залег на краю холма, за которым дымились развалины Кихорны. Георг удивил Хайна Зоммерванда, заявив, что хочет перевестись из бригады в испанскую дивизию.
Хайн Зоммерванд слушал насупившись, но не удостоил его ответом. Это пройдет, думал Хайн, в такую жару, после всего, что мы пережили, чего только не болтают.
А Георг не унимался.
— Я больше так не могу! — в изнеможении кричал он. — Я не могу. Не могу больше видеть эти потери. Во всем батальоне не наберется и горстки немецких товарищей. Ты знаешь каждого. С каждым тебя связывает больше, чем с родным братом. И после каждого боя приходится с ними прощаться. Больше так не могу. Когда я думаю о том, что в бою за это паршивое кладбище мог погибнуть и ты, как погиб малыш Эрнст Лилиенкрон, у которого в Париже жена и маленький ребенок — им теперь придется перебиваться на пособие МОПР, — то от одной этой мысли я просто схожу с ума. Поэтому я хочу уйти, понимаешь, хочу уйти отсюда.