— Да, — произнес он. — У него содрало кожу на лбу, так, ерунда. Он остался в роте.
— В роте? Почему в роте? Разве он больше не служит при штабе батальона?
— Георг его перевел. Да, конечно, из-за тебя, — ответил Хайн, прежде чем она успела задать вопрос. Он обдумывал, с чего начать разговор.
Испанец сидел на тахте. Зажав в руке пенсне, он спал. Прежде чем подняться наверх, он показал Хайну вещи, взятые им на квартире Хильды: какие-то счета и еще детская фотография не по возрасту рослого мальчика с футбольным мячом в руках. Хайн Зоммерванд вытащил снимок из кармана и положил на стол.
— Это сын Зандерса? — спросил он.
Хильда посмотрела на снимок, на смеющееся лицо ребенка. «Футбольный мяч я купила ему перед отъездом», — подумала она. Да, это был ее сын, была та самая цепь, которая связывала ее с этой жизнью. Она взглянула на снимок и заплакала. Лучше бы ему никогда не родиться. Если бы в ее чреве зародилась новая жизнь, было бы не так тяжело.
Она плакала, одновременно готовясь к вопросу, который Хайн теперь наверняка ей задаст. Разве непонятно, почему она умолчала об этом ребенке? И, почувствовав себя уверенно, она посмотрела на фотографию мальчика и решила дать бой. Она должна выйти на свободу, должна сохранить рожденную ею жизнь.
— Твой брат рассказывал мне о мальчике. Он так гордился им, будто тот был его собственным сыном, — сказал Хайн Зоммерванд, который остановился у стола рядом с ней и все еще размышлял, глядя через ее плечо на снимок. Она не заметила, как его губы неожиданно дрогнули. Внезапно он понял все, но медлил, боясь идти напролом. А вместо этого спросил:
— Где же он теперь?
— Петер дома, у моих родителей.
— Ты его там оставила?
— Ну да, там ему лучше всего.
— Тебе что-нибудь известно о нем? Родители пишут тебе? Ведь теперь это трудно!
— С тех пор как началась война, я о нем ничего не знаю, — сказала она.
— А почему ты, собственно, уехала из Германии?
— Как? — резко повернувшись, воскликнула она. — Будто ты не знаешь, что произошло! Я просто не выдержала. Мне нужно было уехать. Каждую ночь мне снился брат. Тебе-то он вряд ли снился. Тебе до него не было дела. Ты-то уцелел!
Хайн Зоммерванд ничего не ответил, он взял со стола снимок и только спросил:
— Где же был сделан этот снимок?
— Где? Дома. Или нет, в пансионате. Я его на несколько месяцев поместила в пансионат.
Чтобы придать своим словам твердость, она посмотрела Хайну прямо в глаза. Он ответил ей холодным взглядом из-под узких век, который не оставлял никаких надежд.
— Я его тогда определила в пансионат, это как детский дом, — несмотря на это настаивала она и в ужасе вырвала у него из рук снимок.
Хайн не препятствовал этому.
— Странный пансионат, удивительный детский дом, — беззвучно прошептал он и ткнул костлявым, кривым указательным пальцем в снимок. — Высокие стены, маленькие окошки с решетками, настоящими решетками. И этот необычный наряд, в который облачена женщина на заднем плане. Наверное, форма? — Он закрыл глаза и спросил: — А знаешь ли ты, жив ли он еще? Ты уверена, что они сдержали свое слово?
Задребезжали стекла. Вблизи раздались разрывы снарядов. «На несколько дней мы их заставили замолчать, — подумал Хайн, — И вот они снова загавкали». Атаки на Брунете дали мадридцам три спокойные ночи и надежду, что с обстрелами будет покончено. Но теперь снаряды говорили им, что надежды не сбылись, что наступление захлебнулось за кладбищами Брунете и Кихорны.
Только спустя некоторое время Хильда Ковальская, словно очнувшись от наркоза, собралась с силами.
— Ты лжешь, — тихо сказала она. — Они сдержат слово. Я это знаю. Они сдержат слово, в этом ты можешь быть уверен.
Она протянула ему снимок ребенка и закричала так сильно, что спавший на тахте испанец проснулся:
— Они били его, как обещали. Били его на моих глазах. А когда я давала показания, позволяли мне играть с ним. Даже сами приносили игрушки, паровозик и колесный пароходик, и, несмотря на страх, он смеялся. Так было! — кричала она. — С этого все началось. О, мой мальчик, мой свет, моя жизнь!
Она поцеловала фотографию.
— Видишь, он оправдывает меня. Он знает, как все было. До сих пор я слышу его крики. Я не могла молчать. А кто бы смог?
Она остановилась и, тяжело дыша, продолжала стоять у стола с фотографией в руках.
— Да, Хайн, так было. Так случилось с моим братом. А затем они заслали меня сюда. Мне пришлось оставить мальчика. Вначале было легко, и я даже радовалась. Ведь я не имела дел с немцами. Затем началась война, и они требовали от меня все больше, больше. А потом, на мое несчастье, приехали вы. Каждую неделю я посылала донесения. Каждый месяц я получала подтверждение. Несколько раз они даже присылали мне фотографию мальчика. Этим они привязали меня к себе. В последних письмах — они переслали их мне уже во время войны — были вложены маленькие записочки и от него самого. Он ведь учится писать. Видишь, они сдержали слово, Хайн. Он жив. А теперь вмешался ты. И ты его погубишь. Ведь что произойдет, если они перестанут получать мои донесения? Что будет? Они сдержат слово, Хайн, и убьют его!