Пока она говорила, Хайн Зоммерванд шаг за шагом отступал от нее, как сделал это в начале разговора. Он заложил руки за спину. Его взгляд скользил по темному ковру.
«Она выдала собственного брата, — подумал Хайн. — И меня чуть не подвела под топор».
Чтобы избавиться от сострадания, он принялся усердно подсчитывать в уме ее преступления, спрашивая себя: сколько жизней она загубила здесь? Не одну и не две. Здесь счет шел на сотни, на роты и батальоны. Как просто было шпионить в этом городе, где все болтали о вещах, которые не положено знать. «Она предала целый народ», — подумал Хайн, отступив еще на шаг.
— Они убьют моего мальчика! — кричала Хильда Ковальская. Прыжком она бросилась к Хайну и схватила его за плечи. — Видишь, я ведь испробовала все. Порой я даже думала, что смогу освободиться от него. Я хотела ребенка от Круля, я говорила себе, что тогда смогу забыть мальчика. Теперь они сдержат слово, будут его бить. Убьют его Ты ведь не хочешь этого, никто этого не хочет!
Незаметно к ним подошел испанец. Он не говорил по-немецки, но понял, что она призналась. Нацепив пенсне на нос, он кивнул ей и тихо произнес:
— Да вы успокойтесь. Мы ведь не расстреливаем каждого шпиона. Да и зачем? Ведь нам тоже нужны люди, с которыми мы могли бы работать, не так ли?
Уже рассвело, когда Хайн, будто странник, вернувшийся в родные края, поздоровался с одиноким масличным деревцем, росшим на холме под Кихорной. Из окопчика доносилось громкое, спокойное дыхание Георга. Хайн Зоммерванд сорвал несколько незрелых маслин и принялся жевать их. Голова у него гудела, в левой руке он ощущал неприятную тяжесть. «Типичные сосудистые боли», — сказал ему несколько дней назад Керстен и всерьез посоветовал бросить курить и избегать волнений. Глухо, с сильными перебоями стучало сердце. Хайн чувствовал себя больным.
Далеко, там, где за горизонтом был Мадрид, торжественно выплывало солнце.
Маслины были горькими как желчь. Хайн с отвращением выбросил их. Сонный Георг выполз из своего окопчика, сел рядом с Хайном и стал причесываться.
— Мне бы умыться, но у меня нет воды даже для пулеметов! — посетовал он, задумчиво посмотрел на Хайна и наконец спросил, не желает ли тот соснуть.
— Потом, когда станет жарко, — ответил Хайн.
Георг возразил, что потом не будет времени.
— У меня нехорошее предчувствие, — произнес он и заговорил о том, что все время вспоминает вторую битву на Марне. — Со вчерашнего вечера это у меня идея фикс. Не могу от нее отделаться. Сначала все шло хорошо, а потом…
Хайн Зоммерванд недовольно потряс огненно-рыжей шевелюрой. Он не любил подобных разговоров.
В шесть часов начался первый воздушный налет. Свыше ста самолетов появилось над юго-западным краем фронта, которого противник опасался больше всего. Георг и Хайн смотрели туда, где стояла сплошная степа дыма.
— Не понимаю я этой тактики, — пробурчал Георг. — Пока мы отсюда выберемся, фашисты уже перейдут в атаку. Мы не можем наступать. Для этого у нас, вероятно, нет больше сил. И закрепиться здесь мы тоже не можем, это даже ребенку ясно. Сидим здесь, как в западне. Так почему бы не отойти? Удар фашистов пришелся бы в пустоту!
— Идут по второму заходу. Кстати, организованное отступление — один из самых трудных маневров, — пояснил Хайн.
— Что-что, а драпать мы научились, — ответил Георг. В третий раз на противоположном фланге выросла пелена дыма. «Бомбами они из них всю душу вытрясут», — сокрушенно подумал Хайн и вскочил.
— Гляди, уже бегут! — воскликнул Георг.
«Тяжелый будет денек», — решил Хайн и снова почувствовал, как он устал.
Лежавший на земле Георг потянулся и, зевая, повторил:
— Не знаю, что и делать. Чертовски похоже на вторую битву на Марне. Последний неудавшийся шедевр.
Стряхнув усталость, Хайн налетел на него:
— Что ты мелешь? Это наше первое наступление. Да твоя Гвадалахара вообще ничто. А здесь начало, репетиция того, что может армия. Вот и все. Сколько существует армия? Всерьез ею занялись только после Гвадалахары. У нас было время.