Борягин сгреб пригоршню снега и, отфыркиваясь, принялся растирать им лицо. Умывание снегом еще больше взбодрило здоровое, отдохнувшее за ночь тело. Утерся подолом гимнастерки и привалился к стенке траншеи. Нахлынули воспоминания. Мать, жена, трехлетняя дочурка… Сейчас там уже день. А он в Сибири начинается раньше белорусского. Мать к празднику, как обычно, напекла пирогов и уже наверняка вспомнила, что есть и другой повод сесть за праздничный стол — день рождения сына. Не раз она украдкой от снохи всплакнет и с душевной сердитостью поворчит на внучку, которая метает ей орудовать у печки. «Хоть бы на один денек!.. Хотя бы одним глазком взглянуть сейчас на них!» — подумал Борягин. Он наклонился, ловко скатал крепкий комок снега и прыгнул в траншею.
Вместе с ним в блиндаж волной ворвался холодок. В нос ударило спертым воздухом, в котором смешивалось несколько запахов: мокрого шинельного сукна, сгоревшего пороха, печеной картошки, которой баловались с вечера разведчики.
— Подъем!
На нарах зашевелились.
— Подъем! — Голос командира прозвучал громче и более властно.
Толкая друг друга и сонно протирая глаза, солдаты неохотно поднимались.
— Подъем!
Когда солдаты встали и их огрубелые пальцы утонули в кисетах, Борягин снова подал команду:
— Курить отставить! Всем на улицу и умыться снегом!
Слово «снег» оказалось сильнее команды. Вот он, наконец, долгожданный снег!.. Со снегом и первыми морозами должны были кончиться их мытарства болотных солдат.
Через минуту блиндаж опустел.
Стоя в низинке, непросматриваемой со стороны противника, Борягин любовался своими орлами и не узнавал их Они ли? Неустрашимые разведчики, и вдруг снежки!.. Совсем как школьники. Вырвались во время большой перемены на улицу и стараются угодить друг в друга снежком.
— Кончать туалет! — скомандовал Борягин в ту самую секунду, когда кто-то сзади огрел его снежком. — В спину бьете? Не годится!
Он оглянулся. Сзади, скаля белые зубы, широко улыбался краснощекий Зименко.
— Это ты, Зименко?
— Я, товарищ лейтенант. Бачу, вас обошли. Сухим оставили.
— Всем в блиндаж! — крикнул Борягин и прыгнул в траншею.
В восемь часов раздался телефонный звонок. Все притихли. Слышно было, как тикали часы на руках солдат. Трубку взял Борягин.
— «Ворон» слушает, — четко ответил он, замерев у телефона. Через минуту положил трубку и встал по стойке «смирно».
Потом обвел взвод строгим взглядом и подал команду:
— Смирно!.. Верховный Главнокомандующий Вооруженных Сил Советского Союза… — Наступила короткая пауза. Слышно было, как потрескивали в печурке догорающие дрова, — поздравляет советских воинов с двадцать шестой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции!
Тишину блиндажа разорвало многогрудое «Служу Советскому Союзу!».
Солдаты стояли торжественно.
— А сейчас приготовить посуду для праздничного тоста!
Солдаты принялись отвинчивать с фляжек колпачки, в которые тютелька в тютельку входила зимняя фронтовая норма.
— Что-то сегодня прямо с утра!
— Это по случаю праздника.
— Серезитдинов, махнем? Даю трехдневную пайку сахара.
— А я и хлеб в придачу.
— Чего там сахар! Серезитдин, могу наличными заплатить, совсем новенькие, хрустят…
Шутки оборвала новая команда:
— Разговоры прекратить! Менять запрещаю! Пить всем, и Серезитдинову тоже! Оружие к бою!
Четырнадцать почерневших металлических колпачков потянулись к Борягину, стоявшему посреди блиндажа.
— Серезитдинов, напиши своей Фатьме прощальное письмо… — пошутил Метелкин.
— Нищава, нищава… Ты сама своя Нюрка пиши, как винтовка терял, как штрафной рот щуть не попал… Моя праздник мал-мал пьет.
Дружный хохот покрыл слова Серезитдинова.
— Разговоры отставить! Разобрать закуску! — скомандовал Борягин.
Четырнадцать рук потянулись к ящику, на котором лежали хлеб, сало и колбаса.
— За Октябрьскую революцию! За победу над врагом!
Выпили дружно и легко. Закашлялся только один Серезитдинов. На глазах у него выступили слезы.
— Эх ты, татар-малай, такую вещь загубил!.. — пробасил высокий Оршин, заметив, что половину рома Серезитдинов пролил.