Дугонич испытывал сильную боль, и рана его по-прежнему кровоточила, хотя, к счастью, главная артерия не была задета. Выстрел произошел в салоне, обставленном, как шатер арабского шейха: восточные ковры, камчатные портьеры, на стенах изогнутые сабли и мечи и стеклянные витрины с коллекциями огнестрельного оружия. На одной из стен виднелись брызги крови, а на полу, где Дугонич упал, было большое кровавое пятно.
— Я только вернулся с родов, — рассказывал врач, — как зазвонил телефон. Женский голос попросил, чтобы я прошел в квартиру номер один, там я, наверное, буду нужен. И больше ничего. Сначала я подумал, что это шутка, но потом решил спуститься. Дверь была только прикрыта, и я нашел господина капитана лежащим на полу. На нем был шелковый халат, который сейчас лежит на стуле, и больше ничего. Я остановил кровотечение и позвал смотрителя дома, чтобы он помог мне уложить господина капитана в постель. Моя жена позвонила в полицию. Я вообще-то не знал, что он офицер. Видел его пару раз на лестнице, но он был всегда в штатском.
Хождение в штатском было против инструкций, но Кунце понимал, что человек, направляющийся на тайное свидание, старается не привлекать к себе внимание.
Для Кунце ситуация была ясной. Квартира являлась так называемым любовным гнездышком. Здесь Дугонич встречался со своими многочисленными женщинами. Его любовные похождения были у всех на устах, и сегодня кто-то выстрелил в него наугад: чей-то ревнивый муж или покинутая любовница. Место ранения указывало на то, что убивать его не собирались, а целью был, скорее всего, инструмент любви капитана.
К счастью, тот, кто стрелял — он или она, — хорошим стрелком себя не показал.
Пока ждали карету скорой помощи, Кунце попытался узнать от Дугонича какие-нибудь подробности, но раненый издавал только нечленораздельные звуки, проклинал какую-то сволочь, но, когда Кунце захотел узнать имя, разразился таким своеобразным взрывом ярости, который даже старого фельдфебеля заставил бы умолкнуть.
Еще в этот день в бюро полицай-президента Бржезовски собрались те же самые господа, которые тремя месяцами раньше составляли комиссию по расследованию причин гибели Рихарда Мадера.
— Совершено покушение на убийство человека, который также получал циркуляр Чарльза Френсиса, — сообщил собравшимся генерал Венцель. — Наверняка капитан Кунце нам сейчас скажет, что нет никакой связи между убийством капитана Мадера и выстрелом в капитана Дугонича.
Кунце покачал головой.
— Нет, господин генерал, этого я не скажу, по крайней мере до тех пор, пока не поговорю с капитаном Дугоничем.
Комиссия заседала уже больше часа. Дошла наконец очередь до свидетелей — врача и смотрителя дома.
— Как, показалось вам, звучал женский голос? — спросил врача генерал Венцель. — Не было у нее иностранного акцента?
— Нет, господин генерал, это был чисто венский выговор.
— Кто-нибудь из рабочего класса?
— Нет, господин генерал. Я бы сказал, скорее дама из общества.
— Вы не смогли бы припомнить, что она сказала? Какими словами?
— Я попробую, господин генерал, но женщина была чрезвычайно взволнованна, и сначала я ее не понял. Только постепенно до меня дошло, что она хочет, чтобы я спустился в квартиру номер один и позаботился о больном. Может быть, она сказала «о раненом». И потом она еще что-то сказала, что показалось мне лишенным всякого смысла.
— И что же это было?
— Она сказала: «Надеюсь, я поймала его за яйца».
Несколько мгновений в комнате царило ошеломленное молчание. Комиссар Вайнберг задумчиво теребил свои усы.
— И вы остаетесь по-прежнему при своем мнении, что женщина, говорившая такие вульгарные вещи, относится к обществу?
— Без сомнения, господин генерал. Голос звучал чисто светски.
Кунце отправился из Президиума прямо в госпиталь, но поговорить с Дугоничем ему не разрешили. Он был прооперирован и еще не проснулся после наркоза.
Только на следующее утро Кунце удалось зайти к Дугоничу в палату. Он был бледен, с темными кругами под глазами, но в более веселом расположении духа, чем накануне.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил посетитель.
— Как круглый идиот.
— Кто она?
— Ты о ком?
— О женщине, которая в тебя стреляла?
— А кто сказал, что это женщина?
— Ты сам. Ты никогда бы не назвал мужчину стервой. С людьми такого сорта ты бы дело не имел.