— Когда я вспоминаю Мадера, я всегда вижу его руки, — сказал Кунце тихим, без выражения голосом. — Его разодранные кровоточащие пальцы. Если его взгляды на будущее ведение войны, возможно, и не были такими передовыми, как ваши, но он никоим образом не заслужил быть убитым таким безжалостным способом.
Дорфрихтер бросил на него холодный взгляд.
— Я полагал, вы хотели бы выслушать мои движущие мотивы, а не мои оправдания. Потому что оправдываться я не буду. Это было бы бессмысленно. Меня повесят или расстреляют. У меня глубокое внутреннее убеждение, что в интересах нашей страны было бы гораздо лучше перевести меня в Генеральный штаб вместо одного из этих новеньких. Я, конечно, не настолько глуп, чтобы предположить, что это будет рассматриваться как смягчающее вину обстоятельство. Ни один суд не принял бы это во внимание, и меньше всего трибунал. Но это все ни к чему. Поговорим лучше о погоде. — Он сел на стул. — У вас действительно сегодня была свадьба?
Внезапный переход застал Кунце врасплох.
— Свадьба? Да, да, сегодня.
— Тогда я должен действительно вас поздравить. Но в данный момент я не особенно симпатизирую супружеству. Оно может испортить хорошего человека. — И с горьким смехом он добавил: — И плохого тоже. Я думаю, фрау Кунце не будет ко мне слишком благоволить за то, что я выбрал такой неподходящий день, чтобы все внимание ее супруга было сосредоточено на мне одном.
Кунце промолчал. Все прошедшие месяцы он предвкушал радость от того дня, когда обер-лейтенант произнесет волшебные слова: «Я это сделал». А теперь, когда он их сказал, внезапно это показалось совсем несущественным.
Они были одни, вероятно, в последний раз в жизни, и между ними все должно быть выяснено раз и навсегда, потому что если не сейчас, то уже никогда, подумал Кунце. У него было непреодолимое стремление привлечь к себе этого человека. Своим признанием Петер Дорфрихтер подписал себе смертный приговор. Он уже фактически был умирающим, в то время как Кунце определенно предстояло жить дальше.
— Вы законченный идиот! — в сердцах закричал Кунце. Больше всего ему хотелось в этот момент избить до крови это безупречно красивое лицо заключенного. — Как вы вообще могли предположить, что мы вас не поймаем? Что вы о себе возомнили? Вы что, действительно думали, что сможете армию обмануть? В первый же день, когда мне было поручено это дело, я знал, что это дело рук одного из тех, кого обошли. Мне не оставалось ничего другого, как взять в архиве военного училища несколько экзаменационных работ и отдать их на экспертизу почерковеду. Я вовсе никакой не гений, в лучшем случае средний по способностям юрист. На самом деле гений — это вы! Ах, проклятье! — Он почувствовал в левом виске острый укол боли и одновременно нарастающую тошноту — признак надвигающегося приступа мигрени.
Дорфрихтер смотрел на него обескураженно и одновременно был заметно тронут.
— Мне очень жаль, — сказал он и быстро поправился: — Я имею в виду не сам мой поступок, я уже говорил вам, что все сделал бы снова. Нет, мне очень жаль, что я стольким людям погубил жизнь — Марианне, Ванини, Фридриху Габриель, Анне Габриель, вам…
— Мне?
— Этот случай был для вас вовсе не подарок, я убежден, что, будь ваша воля, вы бы его никогда не взяли. Вы слишком порядочный человек для всей этой отвратительной истории.
Кунце чувствовал, как боль нарастает.
— Вы ошибаетесь, — сказал он. — Ни за что на свете я бы не отказался. И не потому, что у меня были лучшие карты на руках. Нет, совсем не потому! Но почему, черт побери, вы сознались? — вдруг вырвалось у него. — Почему именно сейчас, а не гораздо раньше?
Дорфрихтер закрыл лицо руками.
— Я признался, чтобы положить конец всей этой истории. Я просто все про… вот и все. — Он посмотрел на Кунце. — Простите, что я так осложнил вашу работу. — Он улыбнулся. — Даже день свадьбы я умудрился вам испортить.
В комнату влетели Стокласка и Хайнрих, оба с сильно покрасневшими лицами: когда гости разошлись со свадьбы, они продолжили празднование в кафе отеля. После долгих поисков там их и обнаружили. Они совсем не удивились, увидев, что капитан, вместо того чтобы ехать в поезде в Венецию, сидит за своим письменным столом.
Как только оба лейтенанта заняли свои места, Кунце приступил к официальному допросу обвиняемого.
— Когда вам впервые пришла мысль об отравлении?
18
Это был один из тех дней, когда все идет наперекосяк. Обер-лейтенант Петер Дорфрихтер должен был в этот дождливый день уже в шесть часов утра быть в казарме, чтобы устроить проверку в своей роте. Обычно это проделывал его заместитель, но тот был в отпуске и наслаждался красавицей Веной. После проверки рота отправилась на учебный плац, а Дорфрихтер — в свою служебную комнату, где ему надо было кое-что привести в порядок. По пути он зашел ненадолго в госпиталь навестить унтер-офицера, которому колесо полевой кухни отдавило левую ступню. Из всех офицеров полка у обер-лейтенанта Дорфрихтера был наилучший контакт со своими людьми. В его роте царил порядок. До сих пор не было ни одного случая нарушения субординации, дезертирства или самовольного ухода из части.