Коммунисты быстро заполнили кабинет. Те, что были в гражданских костюмах, чувствовали себя неплохо, а пришедшие в полной форме изнывали от духоты и то и дело вытирали шеи носовыми платками.
Собрание шло вяло. Секретарь райкома озадаченно посматривал на коммунистов и что-то записывал. Эти недоуменные взгляды Михаил принимал на свой счет: вот, мол, не подготовил собрание. Михаил не понимал — почему все так неудачно складывается. С коммунистами он разговаривал, в личных беседах было высказано много претензий к руководству отделения, были хорошие предложения для улучшения работы, а сейчас выступающие по докладу майора говорили о мелочах, которые очень нетрудно устранить. Михаил сидел в президиуме, смотрел на изнывающих от жары людей и мрачно думал: «Вроде всех коммунистов знаю, и все же каждый из них для меня загадка. Почему они плохо выступают? Майор запугал? Почему никто не решается сказать об ошибках, исходящих прежде всего от руководства? Или я совсем не умею руководить людьми? Велика сила коллектива, когда она направлена на определенную цель, она может сокрушать скалы, но лишь тогда, когда нацелена правильно… Майор усмехается, он торжествует. Надо выправлять положение, надо выступать». Михаил подался к председателю собрания, но секретарь райкома взял его за руку и шепнул:
— Успеете.
Михаил слушал выступающих, оценивал, негодовал, и, несмотря на это, внутри у него все пело, мысли нет, нет да и перебивались одним ласковым словом: «Надя»…
В начале собрания майор сидел настороженный, выжидающе посматривал на секретаря райкома, впивался глазами в выступающих. Ораторы почти не задевали руководителей отделения, и майор приободрился, вытер платком лысину и, обернувшись, с веселым прищуром оглядел ряды коммунистов. Лица серьезные, взгляды задумчивые. «О чем они думают?»- пытался догадаться майор. Он надеялся, что работники отделения критиковать его побоятся. Секретарь райкома, конечно, всыплет по первое число, ему положено. «И зачем он приволок этих рабочих? Такая связь с массами — чепуха. Надо беседы проводить в домах, в клубах. Вмешиваться в работу отделения — не ихнее дело», — размышлял майор. И когда к столу подошел обрубщик Додонов, майор оглядел его с неприязнью.
— Слушаешь вас, товарищи, и диву даешься, — начал Додонов, кладя парусиновую фуражку на стол, — все у вас шито-крыто, тишь и гладь, да божья благодать.
По рядам прошел смешок, коммунисты повеселели. Но чем больше говорил обрубщик, тем серьезнее становились лица слушателей.
— Бюрократизма у вас вдосталь, да и держиморды, я мыслю, водятся. Взяли да арестовали невинного человека, хорошего рабочего. Оскорбили, пятно наложили — и в ус не дуете. Кто вам позволил так над людьми мудровать? Кто вам позволил своей властью злоупотреблять? Ваш начальник с заводской делегацией даже разговаривать не стал. Вот до чего нос задрал, люди ему, словно орехи — грызи и все. Хулиганы в клубе драки устраивают. Ваш начальник их благославляет. Да кто вас ставил сюда, кто доверял власть? Забыли? Ржавчина завелась у вас, товарищи. Видно, сами разобраться не можете, нам вот с секретарем райкома пришлось на помощь явиться. Давайте-ка разберемся как следует, ржавчину повыскребем. Ваша работа особенно должна быть чистая, потому доверие вам большое.
Додонов пошел от стола тяжелой походкой, стуча твердыми подошвами сапог в полной тишине. Председательствующий поднялся и спросил, кто еще хочет выступить. Коммунисты молчали. Председатель повторил вопрос. Переход был резкий, благодушные выступления теперь были не нужны. И когда с места поднялся Акрамов, многие облегченно вздохнули: он человек новый, так сказать независимый, и может говорить все. Капитан подошел к столу и, обведя взглядом коммунистов, опустил глаза. Так он стоял несколько секунд, чувствуя настороженность всего зала.
— Когда новая овца попадет в стадо, — начал тихо капитан, — ее поначалу толкают, она себе место ищет. Везде побегает. Плохо ей, зато она всех товарок узнает, порядки в стаде изучит. Вот так и я… — улыбнулся капитан. — Скажу откровенно: оперативная работа в отделении мне понравилась, по каждому заявлению меры быстро принимаются. Но вот беда: слишком много у нас чрезвычайных происшествий — то уполномоченные поскандалят, то постовой без дела в воздух стреляет. И почему-то никто не обращает внимания на безобразное явление: у нас количество раскрытых преступлений незаконно приписывается…
Заявление Акрамова вызвало шум, коммунисты зашептались. Майор крикнул:
— Это надо доказать!
— Пожалуйста, — согласился Акрамов. Он вынул из кармана блокнот.
Копытов пригнул голову. «Докопался, стервец! — злился он, — Теперь пиши пропало!»
— Вот вам пример. Поймали карманника Яшку. Кошелек вынул из сумочки женщины. Ну и давай на него валить: и покрышки он украл, и пальто с вешалки снял. И никто не задумался: каким образом он мог проникнуть на завод, где пропали покрышки и пальто. Да он туда и не сумел бы проникнуть. Вор признается, ему что — срок один. А раскрываемость — растет.
За Акрамовым стали резко выступать и другие коммунисты. Вспомнили и клевету на Михаила, и связь бывшего участкового Поклонова со слепой гадалкой, его подхалимство, поддержку, оказанную подхалиму со стороны майора. Не забыли все диктаторские действия начальника отделения за много лет.
Трусов стоял у трибуны розовый, смущенно оглядел особенно серьезных сегодня и — даже строгих — товарищей. Молодой участковый еще ни разу не выступал на собраниях, его мягкий характер и стеснительность знали все, и поэтому коммунисты с любопытством ждали его речи. Михаил впился глазами в участкового, ему страстно хотелось, чтобы Трусов выступил хорошо, ему даже казалось, что престиж парторга будет зависеть от серьезности выступления рядового работника.
— Моя жена вначале не хотела и видеть меня в милицейской форме, — сказал Трусов. Коммунисты улыбнулись: историю молодого участкового знали все. — Потом она решила, что среди смелых, дружных товарищей и мой характер станет тверже. Вы не смейтесь, это для меня очень серьезное дело. Смелых товарищей, надо сказать, я нашел, а вот дружных… — Трусов помял в руке носовой платок, но забыл вытереть потное розовое лицо. — Вы помните, конечно, как Первого Мая я привел в отделение Виктора Копытова. Нагоняй получил я и от Поклонова, и от майора. А ведь там была ниточка к раскрытию серьезного преступления. Меня просто ошарашили… Хорошо, что поддержал товарищ Вязов, и Стоичев по-человечески ко мне отнесся.
Михаил облегченно вздохнул. Трусов говорил по-простому, может быть, по-домашнему, но все же говорил о главном.
Михаил шел к трибуне в полной тишине, чувствуя на себе испытующий взгляд Копытова. «Вот и настал момент, когда пути наши скрестились. Теперь разберемся до конца в наших отношениях», — думал Михаил, вынимая из грудного кармана маленький блокнот.
— Прошло то время, товарищи, когда мы занимались в основном ловлей преступников и всеми силами старались посадить их в тюрьму. Раньше можно было обходиться одной смелостью. Есть приказ начальника — поймать преступника — выполняй. Но преступников, особенно закоренелых, стало меньше, и в нашу работу все настойчивее входит метод профилактики, предупреждения преступлений, воспитания трудящихся в коммунистическом духе, внедрения правил социалистического общежития. Теперь уже в нашей работе одной смелостью или наскоком не обойдешься. Наскок все чаще приводит к плачевным результатам, к таким, как у нас получилось с Поярковым: нанесли человеку оскорбление, и извиняться не хотим. Внимательное отношение к людям, всестороннее изучение причин, толкнувших, скажем, молодого человека на преступление — вот что должно быть ведущим в нашей работе. А такой метод любому начальнику одному не под силу. Вот почему, оторвавшись от партийной организации, от коллектива, майор Копытов начал делать одну ошибку за другой и показал себя в нынешних условиях неспособным руководителем. — Михаил оглядел коммунистов. Слушали внимательно. Поймут ли его правильно? Должны понять. Он рассказал, как майор накричал на сержанта Петрова, хотя в этом не было никакой необходимости. Привел факты недисциплинированности постовых, грубости дежурных и заключил: