Он взглянул на Рука, приоткрыв рот, будто собирался что-то сказать. Белки его глаз резко выделялись на фоне черной кожи. Шагнув вперед, он одним быстрым движением схватил лупу и отступил обратно. Он показал ее соплеменнику, что стоял рядом, и оба принялись разглядывать ее, переговариваясь вполголоса.
Потом лупа им наскучила. Туземец бросил ее на песок – так же небрежно, как какой-нибудь портсмутский мальчишка мог бы швырнуть огрызок от яблока. Они отступили на несколько шагов назад и, казалось, чего-то ждали.
Более стоящего подарка? Другого жеста доброй воли?
Следующий ход сделал Веймарк. Должно быть, ему все это казалось развлечением, вроде театральной миниатюры с лупами и бусами. Он смело подошел к самому старшему туземцу, поджарому седому мужчине, взял у него щит – «только на время», жестами показал он – и воткнул его в песок. Потом зарядил пистолет, прицелился с короткого расстояния, взвел курок и выстрелил. Туземцы отпрянули от яркой вспышки.
Дым развеялся. В воздухе повис запах пороха.
Щит был крепкий – цельный кусок дерева в полметра длиной и несколько сантиметров толщиной, но пуля пробила его насквозь, оставив рваную дыру и длинную трещину сверху донизу. Старик поднял свой щит, и тот развалился надвое у него в руках. Сложив половинки вместе, он провел длинными пальцами по тому месту, где пуля проломила древесину. Потом прислонил щит к животу, как бы спрашивая: она и с ним способна сделать то же самое?
– О, да, без сомнения, мой чернокожий друг! – охотно подтвердил Веймарк. – Раскроит от черепа до задницы, Богом клянусь!
Доктор нашел эту шутку крайне забавной, как и капитан Бартон, и Рук тоже засмеялся, словно это было заразно.
Чернокожие мужчины не разделяли их веселья. Нахмурившись, они торопливо о чем-то переговаривались.
– Ей-богу, Веймарк, – воскликнул коммодор, – вы же их напугали! И как вам это только в голову пришло?
Но хирург ничуть не сконфузился.
– Что ж, сэр, если им не по душе моя искусная стрельба, быть может, музыка придется им по нраву? Пусть сами убедятся: я человек крайне разносторонний.
Он вытянул губы и засвистел. Рук поймал себя на мысли, что только Веймарк мог столь развязно вести себя с коммодором, хотя на месте последнего всякий, вероятно, позволил бы некоторые вольности человеку, который день за днем прощупывал ему бок.
Музыкальное дарование доктора, по-видимому, впечатлило туземцев не больше представления с пистолетом. Они взирали на него с каменными лицами. Через минуту, прихватив с собой половинки разбитого щита, они скрылись в лесу.
Вскоре та маленькая бухта получила имя: Сиднейская. Все там, казалось, подчинялось иной логике, нежели в привычном Руку мире. Здесь, как и везде, росли деревья, но каждое было чуднее предыдущего. Одни напоминали швабры – голые, как столбы, с шапками листьев в нескольких метрах над землей. Другие, словно узловатые розовые чудища, тянули к небу свои изогнутые, подагрические пальцы. У реки росли приземистые белые деревца, с которых мягкими листами бумаги сходила кора.
По ветвям, щебеча и посвистывая, семенили красные попугаи. Рук раздумывал, нельзя ли научить одного из них говорить или напевать мелодию, как та птица, что жила в гостиной у старого капитана Вира в Портсмуте. Сперва надо придумать, как его изловить. Птицы искоса, хитро на него поглядывали. Либо на птичий клей, либо сетью. У Рука ни того, ни другого не было. А мелодию он и сам мог напеть, хотя он вынужден был признать: было в лесах Нового Южного Уэльса нечто, от чего хотелось молчать.
Здесь Букстехуде с его фугами-беседами из другого мира казался представителем иного вида.
Даже скал, подобных здешним, Рук прежде не видал: исполинские плиты и осколки породы беспорядочно громоздились друг на друга. Как бы описать их Энн? Он представил ее лицо, вообразил, как она смотрит на него, склонив голову набок и терпеливо ожидая, когда он подыщет подходящие слова, и перед его внутренним взором возник тот французский десерт, что они вместе пробовали в чайной на улице Сент-Джордж за несколько дней до его отплытия. Его промазанные заварным кремом коржи чем-то напоминали каменистые уступы здешнего ландшафта.
Есть это пирожное было невозможно: стоило откусить немного, как отовсюду вылезал крем. Поначалу им с Энн было неловко, но в итоге они от души посмеялись над тщетными усилиями друг друга. «Моя дорогая Энн, я оказался в землях, чрезвычайно похожих на тот десерт, который мы ели тогда в чайной „У Пенникука“ и которым стоило бы лакомиться в одиночестве. В остальном местность здесь сухая и каменистая».