От неудачного приземления все еще ныла лодыжка, но сердце щемило куда сильнее.
Угловатая мансарда на Черч-стрит – такая же странная, как и он сам, – обнимала его своими покатыми стенами. Холодная койка в унылой общей спальне академии высасывала из него душу, оставляя одну оболочку.
Субботними вечерами, возвращаясь из академии на Черч-стрит, чтобы провести воскресенье дома, он будто попадал в другой мир, а после всякий раз долго приходил в себя. Мать с отцом так гордились, им так отрадно было, что их одаренный сын удостоился особой чести, что он не решался рассказать, каково ему на самом деле. Бабушка поняла бы, но даже ей он не мог толком объяснить, как вышло, что он себя потерял.
Когда наставала пора возвращаться, маленькая Энн с плачем хватала его ладонь своими детскими ручками и висла на нем, умоляя остаться. Ей не исполнилось еще и пяти лет, но каким-то образом она понимала, что, будь его воля, он так и стоял бы у дверей, как пригвожденный. Отец поторапливал его, по одному отдирая пальчики Энн от его руки, и радостно махал вслед, так что Руку ничего не оставалось, кроме как натянуть на лицо улыбку и помахать в ответ. Идя по улице, он еще долго слышал рыдания Энн и увещевания бабушки, пытавшейся ее успокоить.
В академии обучалось немало великих людей, но там не нашлось никого, кто увлекался бы числами, которые, как он узнал, звались простыми. Никто не выказывал особого любопытства ни к его тетрадке, в которой он пытался извлечь квадратный корень из двух, ни к тому, каких неожиданных результатов можно достичь, если поиграть с числом пи.
В конце концов, Рук понял, что умнее всего держать такие мысли при себе. Они стали чем-то постыдным – его тайной отдушиной, которой не пристало ни с кем делиться.
Одну задачу ему никак не удавалось решить – научиться поддерживать разговор. Услышав замечание, которое, как ему казалось, не требовало ответа, он молчал. И, не успев освоить нужный навык, он, сам того не зная, оттолкнул нескольких возможных товарищей. А потом было уже поздно.
Бывало, он, напротив, говорил слишком много. В ответ на замечание о погоде он мог начать увлеченно разглагольствовать о распределении атмосферных осадков в Портсмуте. Рассказать, что уже давно ведет наблюдения, что у него на подоконнике стоит банка, на которой он нарисовал шкалу, и по воскресеньям, отправляясь домой, он, разумеется, берет ее с собой, вот только тамошний подоконник больше открыт для господствующих юго-западных ветров, чем который в академии, так что и дождевых осадков туда попадает больше. Тем временем его собеседник, отметивший, какая славная стоит погода, уже старался потихоньку удалиться.
Он всей душой хотел бы слыть обычным славным малым, но не умел притворяться никем, кроме себя самого.
Со временем он возненавидел горделивый купол академии с кичливым позолоченным шаром на верхушке, белую каменную кладку на углах кирпичного фасада. Слишком узкий портик над главным входом шел вразрез с величественными колоннами и миниатюрным фронтоном, а дверь посередине казалась крошечной, словно близко посаженные глаза на человеческом лице.
Всякий раз, когда, проведя воскресенье дома, Рук неохотно брел к зданию академии, все еще чувствуя прикосновение рук Энн, не желавшей его отпускать, он бросал взгляд на окна второго этажа, где располагались комнаты учеников из богатых семей. Занавески на крайнем окне слева отдернуты – значит Ланселот Персиваль Джеймс, сын графа Бедвика, уже вернулся. Этой пухлый, пышущий здоровьем, недалекий мальчик полагал, что ему не пристало водиться с однокашником, чей отец – обыкновенный конторщик, а дома и слуг-то настоящих нет – на все про все одна горничная. Даже мальчишкам, лебезившим перед Ланселотом Персивалем, порядком надоело слушать, что у него есть и дворецкий, и повар, а еще много служанок и лакеев, не говоря уже о всяких конюхах и садовниках, обслуживавших семейное поместье, и егере, который охранял графских фазанов от всякого, кто был бы не прочь ими подкрепиться.
Ланселот Персиваль вечно подстерегал Рука, норовя мимоходом дать ему тычка или облить чернилами его любимую льняную рубашку. Остальные мальчишки безразлично наблюдали со стороны, словно это в порядке вещей – все равно что муху прихлопнуть.
Прославленный род Ланселота Персиваля Джеймса разбогател за счет торговли сахаром, а точнее – за счет островов Ямайка и Антигуа, а еще точнее – за счет чернокожих рабов с этих островов. Почему квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, Ланселот Персиваль взять в толк был неспособен, зато научился красноречиво рассуждать о том, почему Британская империя в целом и его собственный прославленный род в частности падут, если упразднить рабство.