Другие, уставая часами напролет слушать Букстехуде и Баха, жаловались на отсутствие мелодии. Но Руку фуги именно тем и нравились, что их нельзя было пропеть. Фуга не сводилась к одной единственной мелодии, а заключала в себе множество голосов. Как разговор.
Он прослушал сотни проповедей, сидя за органом, спиной к занятым церковным скамьям. Как и все, он причащался хлебом и отпивал вино из потира. Но Бог греха и возмездия, страстей и воскрешения не говорил с ним. Ничего против Бога он не имел, но нашел Его отнюдь не в словах и обрядах.
Он узрел Его в ночном небе задолго до того, как понял его законы. Ему всегда виделось нечто чудесное и утешительное в том, как слаженно, точно единое целое, двигались звезды.
Долгими зимними вечерами Рук выскальзывал на улицу, шел мимо кухонь во двор и обращал взгляд наверх. Созвездия в холодном небе, казалось, сияли совсем близко. Он находил умиротворение в том, что среди них всегда можно было отыскать Возничего и Малую Медведицу, вместе описывавших круг по небосводу. Каждой отдельной искорке не приходилось в одиночку искать свой путь в потемках: все они двигались сообща, удерживаемые на своем месте чьей-то всесильной рукой.
В детстве он думал, что круглая, как тарелка, луна порой становится совсем тоненькой за счет какого-то хитроумного фокуса. Узнав истинную причину, он испытал благоговение. В том была закономерность, просто он не понимал ее масштабов. Чтобы ее заметить, недели мало – нужен месяц.
Он надеялся, что вот так, изменив масштаб, можно понять все на свете. Будь у него не одна неделя, и не год, и даже не целая жизнь, а тысячелетия, эоны, он бы увидел, что все беспорядочные на первый взгляд перемещения небесных тел и перипетии земной жизни наделены смыслом. Пусть некоторые уровни мироустройства лежат за гранью человеческого познания. Это не мешает верить, что где-то под спудом хаотичной жизни отдельного человека звучит вселенская целая нота.
Подобно капеллану с его Евангелием, Рук нашел для себя собственный сакральный текст, в котором ему явил себя Господь: математику. Раз человеку дан разум, способный мыслить числами, значит, не случайно мир поддается познанию посредством этого инструмента. Понять какую-то из сторон мироздания было все равно, что взглянуть в лицо Богу – пусть не прямо, пусть путем своего рода триангуляции; но ведь мыслить математически – значит чувствовать волю Божью внутри себя.
Рук видел, что другие находят отдушину в своем представлении о Боге как о суровом, но добром отце или брате, который делит с ними тяжкую ношу. Ему же, напротив, отрадой служила уверенность в том, что жизнь отдельного человека не имеет значения. Он, кем бы ни был, – часть единого целого, пустяковая нота в великой фуге бытия.
Продиктованная этим нравственность выходила за рамки нескольких немногословных предписаний из книги капеллана. Она требовала чтить единство всего сущего. Навредить одному – значит навредить всем.
Рук мечтал, как покинет это место – не только академию, но и закрытый от остального мира, жавшийся к бухте Портсмут с его узкими улочками, где все слишком хорошо знали его, старшего сына Бенджамина Рука, – хорошего, но слегка чудаковатого паренька.
Не имея никаких доказательств, он все же упрямо верил, что однажды на свете найдется место для такого человека, как он.
В 1775 году Руку исполнилось тринадцать, и доктор Эдейр отвез своего талантливого ученика в Гринвич, чтобы познакомить с королевским астрономом.
Так далеко от дома Рук еще не бывал. Всю дорогу он глазел из окна экипажа – все ему было в диковинку, будто он оказался в самом сердце Африки. Каждая грязная деревушка – внове, каждый вылупивший глаза фермер – чужеземец. К концу дня он опьянел от новых впечатлений.
Доктор Викери оказался мужчиной средних лет с тяжелой челюстью и сонным, ускользающим взглядом. Рук узнал в этом себя: ему тоже нелегко было смотреть людям в глаза.
Потрясенный тем, что он оказался в той самой шестиугольной комнате с высокими окнами, где Галлей некогда рассчитал траекторию движения своей кометы, Рук не смог как полагается ответить на приветствие королевского астронома. Но доктора Викери неловкость мальчика ничуть не смутила. Он подвел Рука к стене, где висела огромная латунная четверть круга, по краю которой бежала шкала с делениями такими же тонкими, как орнамент на золотых часах доктора Викери.