будут партии, будут собрания, и больше никто никогда не по-
смеет запретить произносить слова правды! А разве правда, вы-
сказанная вслух, не оружие в борьбе за справедливость?!
И на митингах, которые вспыхивали сами по себе на улицах,
на бульварах, на площадях и набережных, люди открыто гово-
рили о своих чаяниях и надеждах, ещё не зная, как закончится
этот день...
В Севастополе митинг бушевал на Приморском бульваре.
И лейтенант Шмидт стоял в ликующей толпе и слушал орато-
ров, которые поднимались на деревянный помост эстрадной ра-
ковины, где по вечерам играл духовой оркестр. Оркестр и сего-
дня играл, но не привычные вальсы, а «Марсельезу» — француз-
скую революционную песню.
— Почему играют «Марсельезу», а не гимн «Боже, царя
храни»? — останавливаясь возле Петра Петровича, удивлённо
проговорил капитан второго ранга Славочинский. — Это непо-
зволительно!
— Да потому, — ответил Пётр Петрович, — что «Марселье-
за» — песнь свободы! И в такой день, когда российские рабочие
в упорной борьбе завоевали гражданские свободы, пристало ли
им петь гимн царю?
— Ну знаете ли! — возмутился Славочинский. — Услышать
такое от офицера и дворянина — это... это... это вам так просто
не пройдёт! И запомните, лейтенант: его величество русский са-
модержец Николай Второй даровал свободы своим поддан-
ным! И посему его величеству и надлежит петь хвалу в знак
благодарности. С вами же я более не знаком.
— Вот и отлично, — проговорил Шмидт и сам поднялся на
помост. Он знал, что скажет людям: надо идти к тюрьме и тре-
бовать, чтобы городские власти немедленно освободили полити-
ческих заключённых.
...Спускалась ночь, чёрная и звёздная, но люди, собравшиеся
на площади перед тюрьмой, не спешили расходиться по домам.
Они ждали, когда распахнутся тюремные ворота и появятся уз-
ники, мужественные люди, не побоявшиеся вступить в едино-
борство с самодержавием.
И Пётр Петрович был тут же. Это он передал начальнику
тюрьмы требование освободить политических. И не сомневался,
что сейчас это произойдёт.
Вот и вправду дрогнули створки ворот. И по толпе пронёсся
вздох облегчения — наконец-то!
Ворота отворялись медленно, слишком медленно... А когда
они полностью отворились, из темноты двора шагнула, запол-
няя освещённый электрическими лампами проём ворот, шерен-
га солдат, за ней вторая. И солдатские шеренги ощетинились
частоколом трёхгранных штыков.
— Ра-а-зой-дись! — визгливо крикнул офицер. — Считаю до
трёх...
— Не посмеет, когда сам царь гарантировал неприкосно-
венность личности, — прозвучал чей-то негромкий голос в на-
ступившей тишине. — Небось знает об этом их благородие.
— За-а-ря-жай! — скомандовал офицер.
Клацнули затворы.
— Рраз... Два-а... Три... Пп-ли!
И резкий залп взорвал тишину. Толпа ахнула, попятилась,
отпрянув, и с криками бросилась врассыпную. А выстрелы
неслись следом. Неправдоподобно трескучие... Смертельные...
Хоронить убитых собрался весь город. Рабочие и рыбаки, их
жёны, ученики гимназий и реального училища, портовые груз-
чики, землекопы, врачи и учителя. Уже десятки тысяч горожан
запрудили обагрённую кровью площадь и прилегающие улицы,
а люди всё подходили и подходили, чтобы проводить в послед-
ний путь убитых. Восьмерых мужчин и женщин.
Солнце плавилось в сверкающих трубах духовых оркестров.
И терпко пахли осенние цветы многочисленных венков. Музы-
канты играли марши тихо и торжественно. И люди плакали,
вдруг ощутив себя единой семьёй. Все — братья и сёстры, все —
друзья, все — товарищи! И они впервые, обращаясь друг к дру-
гу, произносили не привычные «сударь» и «сударыня», не
«господин» и «госпожа», а — «товарищ». Слово, порождён-
ное доверием, объединяло: здесь — товарищи, там — враги,
убийцы!
Пришла очередь говорить Петру Петровичу.
— Братья! — сказал он. — Товарищи! Сегодня, прощаясь с
погибшими за свободу, поклянёмся им в том, что мы никогда
не уступим завоёванных нами человеческих прав! Поклянёмся,
что весь жар своих сердец мы отдадим на благо рабочего, не-
имущего люда! Поклянёмся, что доведём начатое ими дело до
конца!
— Клянёмся! — выдохнула толпа, и слово это прокатилось
вдоль человеческой реки, которая на многие километры раз-
лилась за кладбищенскими воротами.
Адмирал Чухнин в бешенстве топал ногами.
— Арестовать! — кричал он. — Немедленно арестовать этого
смутьяна! И засадить на броненосец, в канатный ящик, на воду
и сухари!.. Он опозорил честь флотского офицера, будь моё
право — я бы его за эти подстрекательские речи против госуда-
ря тут же и расстрелял бы...
А в это время Пётр Петрович стоял перед распахнутым ок-
ном своего дома и смотрел, как солнце погружается в море.
Вечер был тёплым, тихим. Красные, жёлтые, лазоревые краски
заката, разлившиеся по воде от края до края, теперь стекались
к середине, образуя яркую дорожку, соединившую горизонт с
берегом.
Пётр Петрович думал о том, что царь в очередной раз обма-
нул народ, что всё, обещанное в манифесте, — неправда.
В дверь кто-то позвонил. Пётр Петрович прошёл в прихо-
жую и откинул щеколду. Перед ним стояли мичман с револь-
вером на поясе и четверо матросов с ружьями.
— Согласно приказу главного командира Черноморского
флота адмирала Чухнина вы арестованы! — сказал офицер. —
Прошу подчиниться и следовать за нами.
Его повели, как преступника — двое с ружьями наперевес
шли впереди, двое других — сзади. Люди на улицах растерянно
провожали взглядом эту процессию. После недавних событий
все горожане знали в лицо лейтенанта Шмидта. Вот они вышли
на Нахимовскую площадь, в центре которой возвышалась брон-