В Сибири распространялось отпечатанное на гектографе обращение от имени матросов: «Граждане! Мы переживаем такое смутное время, в которое вешают наших братьев за то, что они вступились за правду, хотели улучшить народную долю, улучшить так, чтобы русскому народу жилось светлее… Требуйте отмены смертной казни над лейтенантом Шмидтом и над всеми вообще!»
Сто пять матросов-черноморцев написали письмо лично Шмидту: «Петр Петрович! Мы глубоко возмущены, и в случае исполнения вашего приговора мы обещаем вам идти за вами, и тогда мы разобьем и разметаем подлецов и мерзавцев. Мы разовьем всеобщую республику, и тогда земля в ужасе воспрянет». Все сто пять человек подписались и бросили письмо в почтовый ящик. С почтовыми штемпелями «Гайсин» и «Одесса» оно дошло до Очакова.
Бросая вызов всем Чухниным, капитан 2 ранга Плишко из Кронштадта послал открытую телеграмму Шмидту на адрес очаковской крепости: «Болею душой. Умрите честно и сознайте, что умираете за матушку Россию. Заочно целую, благодарю за все то, что мне дорого. Умрите же честно. Позвольте вас поцеловать».
В газетах всей империи отражались тревога и гнев, охватившие страну. Даже либерально-буржуазные «Русские ведомости» писали: «Внимание всей России сосредоточено сейчас на участи одного человека… Право ли общество, так выделяя одного человека над массой других, расстреливаемых, вешаемых, казненных?.. Право оно потому, что в судьбе несчастного лейтенанта Черноморского флота видит типичное, выражение своей собственной участи. Экзальтированный, пораженный величием открывающейся перед ним цели, — человек, не столько руководящий событиями, сколько вдохновляемый ими, — таковым представляется нам лейтенант Шмидт».
Защитники очаковцев, умудренные опытом борьбы с царским правосудием, не слишком рассчитывали на успех. Но выслушав приговор, они не сочли свои обязанности законченными. Балавинский направился в Севастополь подавать кассационную жалобу главному командиру Черноморского флота Чухнину. В этом необыкновенном процессе столько раз нарушались самые элементарные нормы права, что недостатка в поводах для кассации не было — на суд даже не были допущены свидетели защиты.
Зарудный вместе с Анной Петровной, сестрой Шмидта, поехал в Петербург, надеясь, что обращение к высшим сферам может привести к отмене смертного приговора. Защитник Винберг остался в Очакове, чтобы, встречаясь с осужденными, помогать им всеми возможными средствами.
Анна Петровна развила в Петербурге энергию, которой часто поражают слабые люди, оказавшиеся в трагических обстоятельствах и вдруг обнаружившие необычайную выносливость, настойчивость и волю. Она ходила к князьям, стучалась в двери министров, настояла на приеме у самого председателя совета министров знаменитого графа Витте. Предупрежденный газетами и адвокатами, Витте принял ее немедленно и как будто даже охотно.
В длинном, неуютном кабинете он поднялся навстречу сестре приговоренного к смерти Шмидта, протянул ей руку, пригласил сесть. Он был внимателен, вежлив, даже, участлив. Старый хитрец, выслуживавшийся перед царем ради титулов и поместий, он на всякий случай прикинулся либералом.
— Да, — говорил он, разводя руками, — если бы со Шмидтом случилось что-нибудь на «Ростиславе», в разгар событий, это было бы понятно. Но казнить сейчас — никому ненужная жестокость…
Он убедил Анну Петровну, что сам он, разумеется, за смягчение приговора лейтенанту Шмидту. Разные лица высказывали уверенность, что казнь будет отменена. Создавалось впечатление, что опасность действительно отступила. Правда, морской министр Бирилев отказался принять Анну Петровну. Министр внутренних дел, отмеченный мрачной фамилией Дурново и еще более мрачными делами, тоже не принял сестру Шмидта. Это было дурным предзнаменованием. Но сердце человеческое склонно обращаться даже к последнему предзакатному лучу надежды. И Анна Петровна снова проводила долгие часы в приемных министров, членов государственного совета и прочих, от кого, казалось, могла зависеть судьба ожидающего казни лейтенанта Шмидта.
В плавучей тюрьме «Прут» приговоренных разместили по камерам. Смертников — Шмидта, Гладкова, Частника, Антоненко — по одну сторону коридора, каторжан — по другую. Коридор — шириною в сажень. Двери камер — решетчатые, и заключенные, хоть и плохо, могли видеть друг друга.