«Ася, милая, если бы ты могла заглянуть мне в душу, если бы ты могла постичь, как хорошо мне, как спокойно я жду своей казни, то ты, наверное, не страдала бы, а радовалась бы за меня.
Я остался верен главному, и сама смерть, направленная на «Очаков» со всех сторон, не победила меня.
Если бы я был убит в бою, то это не было бы жертвой, а теперь моя смерть на эшафоте все покрывает, все очищает и успокаивает мою душу.
…Проникнись же, Ася, чистотой моей смерти и не страдай, а радуйся за брата своего!»
Шмидт передал письмо защитнику Винбергу, который каждый день навещал приговоренных и проводил в камерах по нескольку часов. После этих посещений он отправлял Анне Петровне телеграммы, почти всегда одного и того же содержания: «Брат здоров, бодр, хорошо спит и спокоен». Трудно было понять, что руководило им — желание ли умерить тревогу сестры или неумение благожелательного адвоката понять сложность чувств Петра Петровича Шмидта.
Граф Витте не обманул Анны Петровны. Но и не мог не быть самим собой. Он подал царю доклад, в котором писал: «Мне со всех сторон заявляют, что лейтенант Шмидт, приговоренный к смертной казни, — психически больной человек и что его преступные действия объясняются только его болезнью». Но тут же Витте поспешил прибавить: «Я не имею и не могу иметь по этому предмету никакого мнения, так как дело это мне совершенно неизвестно».
Понял или не понял Николай II своего министра — не имело в данном случае существенного значения. Достаточно было его животного страха перед революцией, страха и непонимания всего того, что происходило в стране. Синим карандашом он начертал в левом верхнем углу: «У меня нет ни малейшего сомнения в том, что если бы Шмидт был душевно больным, то это было бы установлено судебной экспертизой». И не потрудился узнать, была ли такая экспертиза, или сделал вид, будто не знает, что суд отказал в экспертизе его же, царским, именем.
В кругу приближенных к царю лиц решено было утверждение приговора передать на усмотрение адмирала Чухнина. Надеялись, что верный слуга знает свое дело.
Чухнин не только знал, как угодить царю. Ему было известно и о том, что Меллер-Закомельский во всех докладах в Петербург о подавлении Севастопольского восстания усиленно подчеркивал роль сухопутных войск. Пройдоха барон изображал дело так, будто весь Черноморский флот под командованием вице-адмирала Чухнина был разложен революцией и только его, меллеровские, батальоны спасли положение. В рапортах Чухнина сквозила досада и обида. Вице-адмирал опровергал доводы барона и доказывал, что одни сухопутные войска никогда бы не справились с восставшими кораблями. С жалобной миной оскорбленной невинности он напоминал, что моряки с судов, расстреливавших «Очаков», стреляли по своим товарищам. Его, Чухнина, не остановило то, что на «Очакове» находились десятки офицеров-заложников. Это тоже надо оценить…
Как бы то ни было, но руководство подавлением восстания матросов было поручено «варягу» Меллеру-Закомельскому, а ему, главному командиру, было предложено, выполнять распоряжения барона. Адмиральское сердце жгли страх и самолюбие. Неужели это начало конца карьеры, которой он десятки лет добивался так упорно и успешно.
Теперь, когда восстание подавлено, царь дает еще одну возможность проявить усердие. Чухнин не колебался. Адвоката Балавинского, приехавшего к нему с кассационной жалобой на приговор суда, он отказался даже принять. Приговор он конфирмует. Повесить… расстрелять… повесить…
И вдруг возникло неожиданное препятствие — нет палача. Кто будет вешать? Чухнин выслушал доклад, и его плечи недоуменно поднялись. В этом сумасшедшем мире забастовок и мятежей дошло до того, что исчезли палачи. В последнее время было несколько случаев убийства палачей. В Тифлисе палач казнил террориста, стрелявшего в генерала. Вскоре нашли тело палача — на нем были десятки штыковых ран. Видимо, с ним расправились солдаты. Другой палач был убит в тюрьме. Человек, которого заподозрили в том, что он едет вешать Шмидта, был ранен.
Чухнин провел рукой по мутным глазам. Хорошо, он проявит милость, Повешение будет заменено расстрелом.
Чухнин вызвал к себе своего бывшего флаг-офицера, а ныне старшего офицера «Терца» Михаила Ставраки.
XXIV. Казнь
Шмидт расхаживал по камере, подходил к иллюминатору. Сквозь решетку было видно море. Обращение к морю было как обращение к детству. Просторно, чисто, ощущение бесконечных перспектив, жажда движения. Пролетает чайка, делая крутой вираж. Подбегает волна, как будто торопится передать радостную весть.