140 миллионов людей, вся русская земля и ее сокровища — вот что называется нашей родиной. И ни один честный офицер или вообще начальник не станет теперь поддерживать правительство, так как оно из-за своей выгоды залило кровью русскую землю и приводит нашу страну к явной гибели!»
Частник писал медленно, с трудом. Он не привык писать, не умел выступать с публичными речами. Тем сильнее он чувствовал потребность теперь высказать все, что вызрело в нем за долгие годы размышлений, особенно за последний штормовой год. Он перечитал написанное. И то и не то. Не все, что рвется из груди. И он добавил:
«Еще бы писал, но уже сказано готовиться к казни. Мой предсмертный совет вам, дорогие сослуживцы: помогите несчастному русскому народу добыть лучшую долю!
Не будьте на будущее время братоубийцами — и вы утрете слезы миллионам русских матерей и сирот.
Шлю вам свой искренний последний привет.
Прощайте навеки!
Кондуктор Частник».
Он протянул письмо Гладкову и Антоненко. Они прочли, и Гладков молча указал пальцем на оставшееся под подписью место. Частник понял, он взял письмо и дописал еще одну строку:
«Шлют свой прощальный привет Гладков и Антоненко».
Этот последний вечер и почти всю ночь Шмидт тоже писал. Писал длинные письма и короткие записки. Ложился на койку отдохнуть, подумать в снова писал. Защитнику он написал: «Приходите на нашу казнь и расскажите всей России, всему миру о том, как умирают русские люди за свободу Родины и народа».
Частник, Гладков и Антоненко попросили, чтоб им разрешили провести последнюю ночь вместе со Шмидтом. Узнав об этом, Петр Петрович присоединился к их просьбе. Начальство отказало.
Ближе к рассвету приговоренных посетил священник, высокий, чернобородый. Он предложил покаяться. Антоненко молча отвернулся. Гладков пробормотал что-то непочтительное. Частник смерил священника пронзительным взглядом:
— В евангелии что сказано? Не убий. Почему же нас убивают? Пусть каются те, кто убивает. Мы никого не убили.
В камеру Шмидта вошел врач. Петр Петрович обрадовался. Это был старый военно-морской врач, знакомый семьи Шмидтов еще по Бердянску.
Врач вспомнил об отце Петра Петровича.
— О, мой отец…
Шмидт замолчал и закрыл лицо руками.
Потом он заговорил о смертном приговоре матросам. Это ужасно. Все-таки он не ожидал этого.
Врач осторожно начал подходить к цели своего посещения:
— Петр Петрович, у вас не болит голова? Может быть, вам нездоровится?
Шмидт испытующе взглянул на доктора, поднялся и быстро заходил по камере.
— Нет, я совершенно здоров… Была болезнь почек, но это не имеет значения… До места казни дойду превосходно.
На баке пробили склянки. Четыре. Значит, ночь кончается.
Вскоре раздался стук мотора, лязг цепей. К «Пруту» подошел катер.
Было слышно, как заскрипели петли дверей и люков. С грохотом опустился железный трап.
Шмидт попросил, чтобы ему дали умыться. Он умылся, переоделся, причесался.
Потом заметил лежавший на столе деревянный нож для разрезания бумаги. Написал на нем чернилами: «П. Шмидт. 1906 г. 6 марта». До последней минуты он был деятелен. До последней минуты он думал не столько о себе, сколько о том, что будет после него.
На «Прут» поднялся усиленный конвой. Смертников уже стали выводить из камер, когда выяснилось, что везти их должны были на другом катере. Стали ждать.
Гладков не выдержал:
— Скорей казните, палачи! Довольно мучить!
Наконец подошел второй катер. Приговоренных вывели.
К решетке камер напротив, где сидели осужденные на каторгу, прильнули матросы.
Глаза их горели мукой. Шмидт крикнул им:
— Прощайте, товарищи!
Гладков, Частник, Антоненко тоже помахали матросам и крикнули:
— Прощайте, братья! Идем умирать…
Кто-то зарыдал. Кто-то, вцепившись в решетку, кричал:
— Прощай, Шмидт! Прощайте, товарищи герои!
Конвойный офицер прошипел:
— Молчать!
Но матросы еще долго шумели, кричали, всхлипывали, а потом, когда смертников провели, бросились к иллюминаторам.
Шмидт попросил, чтобы его и товарищей не связывали. Спускаясь по трапу, он оступился, и на него тотчас накинули веревку. Побледнев от негодования, он воскликнул:
— Вы же обещали…
Веревку сняли.
Приговоренных спустили в трюм катера.
До острова Березань ходу около часа. Но к самому берегу катер подойти не мог. Пришлось пересесть в лодки.
Светало, и серое небо на востоке нежно порозовело. Море настороженно притихло перед восходом солнца, и блеклое утро было печально-ласково.