Александр Ильич в общем разделял суждения Шмидта, хотя порой они казались ему слишком резкими. Он только удивлялся, почему же при такой оценке войны Шмидт просил о назначении в действующий флот. Так ведь?
Да, так. Он, Шмидт, моряк и патриот, не любитель отсиживаться в тылу. А его назначили на транспорт, где тяжело, грязно, утомительно и главное — силы применить негде. Когда Порт-Артур был осажден, он подал проект прорвать блокаду с особым отрядом кораблей и доставить голодающим припасы. Он предлагал сам возглавить этот отряд. Но проект остался проектом. Потом он просил назначить его на подводную лодку. Если воевать — так воевать новейшим и наиболее эффективным оружием. Но из этого тоже ничего не вышло.
— А что, по-твоему, надо сделать теперь, чтобы поправить дело, выветрить эту мертвечину? Дело не в одном флоте. По всей стране что делается…
— Вот-вот… что делается… — Шмидт снова вскочил. — Все, что умеет лгать, воровать и не думать, все это нагло лезет наверх и командует не только кораблями, но и всей страной. А тех, кто стремится к живой работе, кто мыслит и чувствует, тех считают полупреступными, даже преступными, и подавляют, подавляют. Они, эти властители, погубили сотни тысяч людей в войне с Японией, а теперь губят не меньше внутри страны.
Владимирко поморщился. Все это как будто правильно, но так страшно, что не хотелось верить. А Петр Петрович возбужденно продолжал говорить о выстраданном и передуманном:
— Стране тесно в старых одеждах, она задыхается в каменном мешке и молит: дайте хоть глоток свежего воздуха, я жить хочу… А сверху раздается: «Бессмысленные мечтанья», «Не допущу!», «Расстреляю!». О подлецы, подлецы…
— Хорошо, — сказал Владимирко и взял Шмидта за руку, — но давай спокойнее. Надо же найти средство…
— Средство? О, средство есть. Оно, правда, радикальное, и его не согласится принять разлагающийся режим. Нужна новая, молодая Россия! От гнилого корня не пойдут здоровые ростки…
— Понимаю, ты опять о конституции. Но дадут ли и какую?
Шмидт посмотрел на своего друга и в раздумье остановился. Потом глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду, и резко сказал:
— Кажется, теперь каждый школьник начинает понимать, что конституции не дарят, как конфетку, за благонравие и доверие к начальству… Народ отвоевывает свои права борьбой… да, тяжелой борьбой…
Александр Ильич взглянул на Шмидта с испугом. Что-то происходит с этим чудесным человеком, с его другом. Но его смутили не столько слова Шмидта, сколько интонация, решительная и неожиданно жесткая.
Легко сказать: «тяжелой борьбой»… Куда и как это повернется? При всем своем свободомыслии Александр Ильич не был подготовлен к борьбе.
VI. Любовь без деспотизма и рабства
Утро во флигельке на Соборной, 14. Несмотря на почти бессонную ночь, Шмидт встал в семь утра. Для этого есть сегодня причина: он отпустил своего Федора на сутки (приехала к парню родня погостить). Поднявшись, лейтенант начал с приборки комнат, потом заторопился с самоваром, с чисткой платья и сапог, своих и сына. Ведь сынишка встает в восемь и спешит в училище.
К утреннему чаю, как почти всегда, пришел Макс и принес с собой какой-то свежий, веселый ветерок. Макс — большой друг Жени, да и самого Петра Петровича. Этот одинокий еврейский мальчик стал в семействе Шмидтов своим, и Петр Петрович сам не понимал, как возникла эта взаимная нежность.
Петр Петрович накормил юношей, и они отправились в свою «реалку». Шмидт прислушался к тишине, которая сразу установилась в маленькой квартирке, особенная, утренняя тишина. Через открытые окна едва доносились снизу звуки проснувшегося города: торопливые шаги прохожих, звонкое цоканье копыт по каменной мостовой, далекие гудки пароходов.
Мягкая южная осень. Чистая и глубокая синева неба оттеняется легкими пятнами облаков. Хорошо дышится под этим высоким небом. Ясные солнечные дни только изредка нарушаются грозами с ветрами и ливнем. Моряк, привыкший уважать исполинскую силу ветра, Шмидт наслаждался спокойствием ясного дня.
Девять часов. Он перечитывает письма Зинаиды Ивановны, как делает это перед сном и еще несколько раз в день. Это единственный способ общения с нею, несущего радость высокого волнения, иногда боль, но и боль вдохновляющую.
Зинаида Ивановна продолжает свои испытания. Она испытывает и себя и его, своего «дикого попутчика», такого доверчивого и требующего доверия, склонного к экстазу и в то же время серьезного.
В последнем письме она задала ему вопрос: «Сильны ли вы?»