Граждане Херсонесского государства клялись действовать только по законам, только в пользу общины херсонеситов и ее граждан, охранять демократию и свободу. Мраморная надпись заканчивалась следующими словами: «Зевс, и Земля, и Солнце, и Дева, и боги олимпийские, пребывающему мне в этом да будет благо и самому, и роду, и моим, а не пребывающему — зло и самому, и роду, и моим, и да не приносит мне плода ни земля, ни море, ни женщина, да не…»
Шмидт уезжал из Херсонеса встревоженный и счастливый, размышляя о сложных, извилистых путях истории.
Неужели после двух тысяч лет развития мы не достойны гражданской свободы? В рабовладельческом Херсонесском государстве демократия существовала только для свободных граждан, и то она сопровождалась таким искусством в ремеслах и постройках, такой лучезарной гармонией в искусстве, которые сейчас кажутся чудом.
Глядя на улицы Севастополя, террасами спускающиеся к морю, Шмидт думал о том, что этот естественный амфитеатр самой природой и историей создан для народных сборищ, для торжества демократии и свободы.
Попав на берег, подшкипер 2-й статья Василий Карнаухов улучил минутку и, оглянувшись по сторонам, постучался во флигелек на Соборной, 14.
Шмидт тотчас узнал матроса, с которым плавал еще на «Игоре», обрадовался ему, провел в кабинет, усадил на оттоманку и забросал вопросами, как и где жил он в последние годы.
Чувствуя себя легко и свободно с «учителем Петро», Карнаухов рассказал, что еще в 1903 году был призван на военную службу и назначен сначала в экипаж, а потом на крейсер «Очаков».
— Ну как твой «Очаков»? Говорят, последнее слово техники…
— Да, корпус и машины мощные… Будем делать узлов по двадцать пять. Шутка сказать, «Очаков» обошелся, говорят, почти в восемь миллионов рублей.
— Восемь миллионов… — задумчиво повторил Шмидт и зашагал по кабинету, приглаживая свои густые волосы. — Действительно, последнее слово техники казнокрадства. В Англии самый лучший дредноут стоит три миллиона.
Шмидт помолчал, потом вдруг живо спросил:
— Как ты думаешь, Василий, если б повторилось революционное выступление… Как на «Потемкине», да еще посерьезнее. Ведь теперь, после позорного поражения в войне, многим ясно, что руль государства не в тех руках… Много кораблей примкнуло бы?
Карнаухов замялся. Потом сказал, что надеяться можно, пожалуй на «Очаков», да еще, говорят, на «Пантелеймон», то есть на «Потемкин», и на некоторые миноносцы… А вообще трудно сказать.
— А не добавить ли к этому списку, — возбужденно проговорил Петр Петрович, поднимаясь с кресла, — «Трех святителей» и кое-какие номерные миноносцы?..
Карнаухов неуверенно возразил, что велик риск — связь между кораблями плохая.
Через несколько часов на «конспиративной квартире» в трюмном отсеке «Очакова» он взволнованно рассказывал товарищам о последней встрече с лейтенантом Шмидтом.
После восстания на «Потемкине» мысль о новых выступлениях стала всеобщей. Она была в умах, в сердцах, ею был насыщен воздух.
Матросы «Потемкина» прикрепили к трупу убитого офицером матроса Григория Вакуленчука записку, в которой призывали народ: «Отомстим кровожадным вампирам! Смерть угнетателям! Смерть кровопийцам! Да здравствует свобода!» Потом один из матросов добавил: «Один за всех — все за одного». Этот лозунг безымянного потемкинца передавали из уст в уста. Для тысяч матросов, сознание и чувство которых было потрясено, он становился священным заветом.
Многие матросы из рассказов и листовок уже знали, что такое социал-демократическая партия. Далеко не всем очаковцам было известно о революционных делах машиниста Саши Гладкова, но этого крепыша с энергичным, веснушчатым лицом и живыми черными глазами уже прозвали «Сашей-бунтарем».
Сын рабочего, Александр Григорьевич Гладков еще мальчиком начал работать у слесарного станка. Отец его интересовался революционной литературой и давал сыну читать запрещенные книжки. А когда Гладков стал машинистом на «Очакове», его командировали в Сормово для приемки машин корабля. Тут он вступил в социал-демократическую партию. Сормовский комитет был большевистским.