Наконец-то повезло!
Рота отправлялась в поле на тактические занятия, а я в тепле перерисовывал с газетных фотографий в размер больших листов новую форму. Раскрашивал по описаниям.
Я стал потихоньку поправляться — вторая миска супа, дополнительный хлеб, а главное — востребованность. Сделав таблицы в срок, ослаб настолько, что вместо благодарности перед строем роты — так задумал восхищенный комбат — меня срочно отправили в санчасть училища.
Малокровие, чесотка, чирьи... Общее истощение.
В санчасти я понял, что нахожусь в пустоте. К курсанту из стрелкового батальона ежедневно приходили приятели — а лежал-то он всего неделю. Меня за месяц никто не навестил.
Было тревожно: как встретят в роте?
Зря тревожился — в роте меня никак не встретили. Казарма же потеплела. Что с нею? Не мог же я так по ней соскучиться! Разгадка на стенах. Мои плакаты (не бог весть какие) были нарядны и радостны. Золотые погоны, разноцветные петлицы, колоритные мундиры...
“В общем получилось”, — удивился я.
Все-таки надеялся, что меня заметят. Но словно ничего не было, хотя вокруг — и кто распинал, и кто глазел. “А чего им помнить? — сообразил я.
С кем случилось, тот и помнит, если хочет”. Я не хотел, да помнил!
“Пустота, живущая в пустоте, — оценил я себя. — Обойдусь!”
И в красноармейской книжке вместо “курсант” с вызовом написал: “юнкер”…
Это пока еще детская игра в песочнице. Чтоб стать истинно “одиноким волком”, нужны особые ситуации и силы, чтоб их перебарывать.
Рота меня не замечала. Случалось, меня молча огибали, как нечто неодушевленное. Мой разговор оказывался невпопад. Педагоги-лейтенанты меня словно не видели.
Они помнили мой позор.
Кто знает, чем бы обернулась эта тоска, если бы не Монтин.
Глава 3
Тоску вылечили там, где и не думал.
Рота пошла в суточный наряд. Меня, ни к чему не пригодного, старшина отправил чистить картошку. Называлось: “на картошку”.
В подвале при свете голой лампочки человек пять курсантов, сидя вокруг бачков, что-то обсуждали. Чужое веселье обыкновенно раздражало непонятностью, а сейчас было все равно. Удивило, что столь оживлены самые тихие и никудышные парни роты. Неожиданно присутствие Монтина. Возраст — за тридцать. До армии “ходил в больших начальниках”, а — простой курсант. Его фамилия запомнилась, когда бегал в связных — вызывал Монтина к ротному. Что общего у взрослого человека с “болотом”?
Так на комсомольском собрании назвали кучку отстающих. Чуть ли не сам я и обозвал. Эти ребята неразворотливы — где уж кинуться за другими в вонючую канаву. Тяжело осваивали стрельбу: затаить дыхание — непосильная задача. Не могли понять “азимут”. Вместо “командного голоса” — жалкий вопль.
На полигоне, приучаясь к свисту пуль, рота с полной выкладкой и с минометами (самыми мелкими — 50 мм ротными) ползла под пулеметными очередями в полутора метрах над головами (курсанты-пулеметчики отрабатывали стрельбу через свою пехоту). Я полз не зажмуриваясь... Жуть и восторг!..
А этих, позади, то ли в крик уговаривали, то ли волокли силой.
Теперь “болото” — единственно пригодный участок для меня самого.
Картошку “болото” чистило так, что залюбуешься. Кожура вилась лентами... Голые картофелины летели в бачки то залпом, то врозь...
Вологодский парень спорил, доказывая, что по национальности он не русский, а “вологодчик”!.. Вот и хохотали до слез... Увидя, что я к веселью не расположен, ребята не обиделись. Дали удобный ножик:
— Если сумеешь, срезай как можно тоньше.
Просто и естественно: “Вот картошка, вот мы, и ты — с нами”. И в душе что-то шевельнулось.
Монтин вдруг запел! Приятный голос и безупречный слух.
Меж высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село.
Остальные подхватили.
Картошка картошкой, песни песнями, но Монтин начеку:
— Шабаш!
И тут же наверху запела труба.
Пообедав, работали до ужина. Его ждали с вожделением. Самый желанный наряд в роте — на кухню. Попавшие туда счастливцы выносили своей роте на ужин несколько кастрюль с мясной подливкой. Такова традиция. Пиршество оборачивалось общим поносом. Тоже традиция.
К концу дня подвальная сырость оказалась не сырой, воздух — легким, потолок — высоким... И всех ребят знаю давным-давно.
И сдержанного волховчанина Шамохина (называл себя: “почти ленинградец”, чем стал мне, наполовину ленинградцу, особо симпатичен). И веселого (правда, только в подвале) ярославца Тихменева (“Ярославцы, ух, торгаши, арапы! Сорок по сорок — рупь сорок, папирос не брали — два шестьдесят, ваши три рубля, гривенник сдачи, следующий!”). И упрямого “вологодчика” Бирякова (“Есть такая национальность! У вас „ладонь“, у нас „долонь“, у вас „мешкать“, у нас „опинаться“”), и тихих костромичей Трифонова и Божерова — то ли хворых, то ли робких.