— Ваш отец мне сегодня не нравится, — сказала она Жильцову, садясь за стол в зале. — У него определенная депрессия. Конечно, ничего страшного, однако плохое настроение союзник болезни. — Наталья Федоровна покрутила в воздухе изящной шариковой ручкой. — Давайте попробуем снять депрессию. Есть одно лекарство, новое. Могу выписать, но сможете ли вы достать?
— Если надо, значит, достанем! — Жильцов сразу подумал, что придется поехать к Зойке.
— А то, знаете ли, иногда родственники больного только зря бегают по аптекам…
— Не беспокойтесь, достанем! — твердо заверил Жильцов.
— И нам, врачам, за это попадает. — Наталья Федоровна нацелилась ручкой в бланк. — Но я на вас очень надеюсь. — Она еще поколебалась и нацарапала рецепт. — Учтите — без печати он недействителен. Придется вам прокатить меня до поликлиники.
— Я бы вас и так довез, — сказал Жильцов. — И насчет угля не беспокойтесь. Мать ребят пошлет после школы, они перетаскают.
По пути в поликлинику Наталья Федоровна снова завела речь о своем балбесе. «Противоречие женского характера, — думал Жильцов. — С мальчишкой она сладить не может, а меня берет железной рукой».
— Ладно, пускай завтра приходит прямо в цех, — сдался Жильцов.
В регистратуре недоверчиво покрутили рецепт, но печать все же поставили.
К Зойке Жильцов поехал после смены. Время самое неподходящее — в продовольственном толчея. Но Зойка освободится только после девяти, да и нехорошо соваться к ней на квартиру без предупреждения. Василий уже год как в отсутствии, а Зойка красивая, и душа у нее нараспашку, — может, кто-то уже успел, влез в душу. Жильцов очень уважал Зойку за доброту. Она Василия не бросит, пока он там. Но вернется — и не будет у них никакой хорошей жизни. Зойка словно предчувствует — что ни праздник, радует стариков или колбасой высшего сорта, или судаком, или свиными ножками. Не надо бы обращаться к ней с просьбой насчет лекарства, но другого родственника или знакомого, умеющего все достать, у Жильцовых не было.
Он поставил свой желтый «Запорожец» напротив молочного отдела, где работала Зойка. Она сразу выбежала — в белой накрахмаленной куртке, в шапочке пирожком на высоко взбитых волосах.
— Что случилось? С Васей?
Встревожилась взаправду, но без мужа не сохнет, цветет. Верхняя пуговица белой куртки еле выдерживает напор грудей, юбка из лакированной кожи на вершок выше колен, в тонком налитом чулке сквозь дырочки выперло пухлое, нежное. Жильцов отвел глаза.
— Я к тебе с просьбой. Гляди, что отцу прописали, — он протянул ей рецепт.
Бумажку с особой печатью Зойка вернула, едва взглянув.
— Мне и так дадут. Я уже брала для себя. Девочки из универмага тоже принимают. Насобачишься с народом за целый день — только и спасаешься транквилизатором. — У Зойки легко слетело с языка мудреное слово, но будто бы вовсе не медицинское, а из новых пород океанской рыбы. Нототения, бильдюга, кальмар, транквилизатор — одна компания. — Обождите, я сейчас. Если не расхватали. Что ж вы так поздно собрались!
Она побежала через площадь и скрылась за стеклянной дверью аптеки. Несмотря на полноту, Зойка легко летала по земле.
«Наверняка нет отбою от хахалей», — тоскливо подумал Жильцов, оглядывая вечернее мужское нашествие на торговый центр, табун машин всех мастей — и легковые есть, но больше грузовики, самосвалы, фургоны и даже автокран. Самый был горячий час торговли. Народ тащил в сумках колбасу, бутылки с кефиром, с подсолнечным маслом, с вином и с водкой. Сквозь оберточную бумагу проступали пятна жира, торчали обломанные хвосты бильдюги или нототении. Детишки лизали мороженое, кто-то разбил на асфальте банку сметаны, у кого-то из кошелки голубой струйкой бежало молоко, кто-то выронил батон и поднял, но не положил в красивый портфель, а воровато оставил на каменном подоконнике, женская туфелька наступила в сметану и брезгливо вытерлась о тощую травку…
Жильцов — это отец правильно сказал — не видел, как тут бедовали в войну. Он воевал на севере, в болотах. В сорок третьем году из дома пришло письмо, что жена простудилась на лесозаготовках и уснула вечным сном. Первая смерть явилась в семью не с фронта, а зашла с тыла. От горя Жильцов ослаб душой, и на него напала гнусная болезнь — вся кожа пошла язвами. Стыд невыносимый, но он признался товарищам — боялся их заразить. В госпитале над его опасениями посмеялись. Нервная экзема не заразная. А он вообще не знал до войны, что такое нервы. Лечили его какими-то уколами. Предупредили, что скажется на памяти, она ослабнет. Но все это были детские игрушки, если сравнить, каким Жильцова приволокли в медсанбат через год. Ничего, выжил. Он обязан был выжить, вернуться домой, вырастить Василия и троих ребят погибшего на войне брата Володьки. Первые мирные годы дались Жильцову с великими муками. Если бы не отец, он бы пропал, как пропали иные, такие же, как он, калеки, — не приросли к мирной жизни. Словно бы тянулась к ним от войны пуповина, которую нет воли перерезать. Жильцов — спасибо отцу — перерезал. Наверное, так сделал не он один. В первые после войны годы фронтовики о ней вспоминали редко, мало. Сейчас совсем другое дело.