Грейнджер трясёт, её не до конца прикрытые веки дергает, губы безмолвно двигаются. Затем она вся напрягается, как струна, так что видно становится каждую мышцу на девичьем теле, беззвучно кричит, не в силах остановить головную боль. А потом её глаза распахиваются и девушка изо всех сил впивается в Поттера взглядом.
“Держаться за Гарри.” – пульсирует в воспалённом сознании. И она держится.
От подсвеченной голубым ауры гриффиндорки отделяется кривая рваная тёмная тень и, пометавшись по кругу, начинает наползать на Лавгуд. Та стоит не шелохнувшись. Её тоже подбрасывает и сковывает в приступе, глаза наливаются белым туманом, рот широко и беззвучно распахнут, седые волосы живыми змеями ползут по плечам. В этот момент происходит несколько вещей.
Гермиона без сознания падает в центре пентальфы.
Поттер спотыкается на катрене и его глаза начинают стремительно темнеть, из груди вырывается болезненный стон.
Дом встряхивает от удара извне.
Туман, везде этот белый как молоко туман.
Он заползает под кожу и оседает там кислотой, жжётся неимоверно, я будто горю заживо и без огня. Не знаю, сколько длится эта мука. Но вскоре я начинаю видеть вокруг тени и слышать скрипящий нечеловеческий смех.
Тени становятся всё отчетливее, я могу разглядеть скрюченные пальцы бледных рук, светлые волосы, оскаленный в дикой улыбке рот.
Из тумана на меня выхожу я сама. Растрёпанная, бешено вращающая глазами, скалящаяся и безумно хихикающая. Эта Я бросается на меня едва я успеваю как следует разглядеть её облик. Мы как сумасшедшие катаемся по тому, что заменяет здесь пол, я отчаянно отпихиваю от своей шеи её скрюченные пальцы, яростно кусаюсь и пинаюсь, не давая добраться ей до своего лица, которое она стремится разорвать в клочья.
В какой-то момент я начинаю разбирать её безумный визг и вопли. От этих слов мне становится тошно, сердце бьётся заполошнее.
Тебя нет.
Я убью.
Заберу.
Отдай мне своё Я.
Она обещает убить меня во мне. Последнее, что осталось от меня – это я. Нельзя. Не давай, борись. Ярость застилает мне глаза.
Я не позволю.
Защита превращается в нападение, я оказываюсь сверху, наношу по моему-не моему лицу удары, яростно бью светлой головой об пол, выворачиваю ей тонкую костлявую шею до хруста. Когда оно пытается выскользнуть из-под меня, яростно кричу и придавливаю сопротивляющееся тело к земле. На меня в бешенной сжигающей меня ярости и сумасшествии глядят безумные черные глаза Извращённой сути. Я стискиваю зубы так, что они скрипят жутко. Вокруг начинает темнеть, чужой рот изгибается в кривом оскале.
Я проигрываю?
Внезапно хочется истерично засмеяться. Я опережаю себя-не себя, разрезая своё лицо жутким оскалом-улыбкой. Оно теряется, торжество уходит из проклятых глаз.
- Авада. Кедавра. – с жестокостью и силой произношу, вкладывая в эти слова все свои копившиеся столько месяцев горе, злость и отчаяние.
Синяя кошмарная вспышка оплавляет тело проклятия, оно жутко визжит, стараясь ускользнуть из моих рук.
Оно рассыпается. Туман отступает, светлеет. И я вижу её. Вижу стену льда, покрытую столькими трещинами, что и сосчитать сложно.
Я бегу, бегу во весь опор, сжимая зудящие от ожогов пальцы в кулак. Обстановка вокруг трескается и начинает светлеть всё быстрее. Теперь её свет слепит. Но я уже тут. Кулак со всей доступной силой врезается в лёд. Прежде чем я окончательно теряю зрение в этом слепящем свете, я вижу, как рассыпается стена, осыпаясь странным ледяным пеплом.
Хорошо.
Комментарий к Часть 24 В которой замки открыты Ну короче тут всё ясно вроде, в следующей главе поясню что случилось.
И я уже думаю как закруглять всю эту волыну, чтобы случилось то самое “долго и счастливо”.
====== Часть 25. В которой грядёт битва ======
POV Теодор Нотт
После нетипично резкого для Лавгуд предложения мне самому подойти к Поттеру по поводу его невесты, я был достаточно взбешён, чтобы отстать от девчонки. В самом деле, её чертов незаинтересованный, нарочито бледный и равнодушный взор бесили почище кривых взглядов чистокровных с других факультетов.
О да, если бы недуг матери был единственной проблемой, которую после себя оставил отец, но нет. Он даже гния на нижних камерах Азкабана умудрялся отравлять мою жизнь через разномастные в спектре цветов, но такие одинаковые в человеческом презрении и недоверии взгляды студентов. Даже Блейз непривычно сторонился моего общества, будто боясь запачкаться. Малфой был мне друг, но он тонул в собственных проблемах и тягучем волнении за семью. До меня ему не было ровным счётом никакого дела.
А мне не было дела ни до кого кроме неё.
Я думал, что самым тяжелым временем для меня стало лето. Но матушка уже к началу октября почти поправилась, и я отослал их с Данброк в Италию, памятуя о нежных воспоминаниях Луны о Лимоне.
Лавгуд.
Наша с Поттером встреча разделила моё существование на “до” и “после” действительно страшного кошмара. Когда я направлялся к кромке Запретного леса, стискивая под мантией талмуд по ментальным техникам и темнейшим заклятиям, я был твёрдо намерен выменять его на информацию о том, что связывают Поттера с моей… с дорогим мне человеком.
Я не знал, что правда будет неожиданнее и больнее моих глупых, как бы сказал отец, надуманных волнений.
Поттер, чувствуя себя обязанным за информацию по “Извращённой сути”, выложил всё как на духу. Друзья, партнёры, идейные соратники в борьбе с играми Хогвартса – вот кем были Лавгуд и Поттер. Тот не лгал, поклялся мне даже, сразу видя моё глухое недоверие.
А потом я спросил не знает ли Геройский мальчик, отчего Лавгуд стремительно изменилась в характере. Я не ожидал, что гриф нахмурится, побледнеет и заметно осунется. Не ожидал, что хриплое “У неё отец летом умер” кувалдой огреет меня по затылку и сделает из моего лица чертову идеальную маску, которая на подкорку вшита отцовским воспитанием.
Гриф ещё что-то говорил, но я не слышал, вспоминал только: свой грубый шёпот “Прекрати выглядеть как человек, у которого кто-то умер” и больную, треснувшую на фарфоровом лице усмешку; туманный застывший взгляд на уровне морды чёртовых фестралов, которых она видела со второго курса и невесомое касание к невидимым для меня тёмным тварям.
Поттер даже не сопротивлялся, когда я сказал, что пойду до конца. Только посмотрел на меня по-слизерински внимательно и устало признался, что не в силах больше сам помочь близким людям. Я не стал говорить, что все мои действия стимулом теперь имеют попытку помочь Луне. Незачем. Он это понял.
Как же тяжело было все эти месяцы наблюдать за ней издалека. Из Тайной комнаты я выползал опустошённым после очередных часов кропотливой, но абсолютно безрезультатной работы и запоротых рассчётов. А она сидела в глубоком кресле у камина, тонкая, хрупкая, стеклянная, с застывшим серым взглядом в огонь и мелькающим меж пальцев челноком фриволите.
И в эти минуты мне казалось, что всё бесполезно. Шинглтон, с которым мы в то время уже вышли на связь, говорил, что подвижки есть, но чертовски незаметные глазу. Я изучил её образ вдоль и поперёк. Он настолько отпечатался на сетчатке, что одним ранним утром я понял – её прежний облик стирается из моей памяти. Я перестаю помнить ту, другую Луну.
Поэтому в день, когда в Кабаньей голове она дала согласие на ритуал, а Поттер сбоку от меня облегчённо стёк по стулу, я мог только думать о том, что этот чёртов грязный тёмный бар с его драными столами и грубыми чашками совершенно не подходят ей. Он будто пачкал её тонкие запястья, осквернял мрамор седых прядей, марал прямой и чуток более живой, чем у мертвеца взгляд.
А она будто и не пыталась выкарабкаться. Ей было плевать на то, что ритуал в любой момент может пойти наперекосяк. Луна равнодушно очерчивала взглядом пентальфу, петухов, серебряный нож у своих босых ног. Она спокойно дышала намагиченным воздухом, твёрдой рукой рисовала на лбу Грейнджер руну. А потом они обе пропали в трансе.