— Двайт! — воскликнула мама.
Доктор Хайар хихикнул.
— Ну что ты! Пока причина моей озабоченности — только мой же синусит.
— Феликс очень ранимый, — заверила мама. — Мы вместе оплакивали… ну, вы понимаете. Но слезами горю не поможешь.
— Зато они отлично прочищают пазухи носа, — подхватил доктор Хайар. — Если бы я рыдал день и ночь, я бы уже давно вылечился. Зато теперь, вообразите, моя дочь обвиняет меня в попытке иссечения ливанской опухоли — так она это называет.
Алиса усмехнулась.
— Иссечение ливанской опухоли, говорите… Это случайно не то, что пытается сделать Израиль?
— В общем, да. С помощью соседей. — Несколько помрачневший доктор Хайар торопливо допил вино.
— Ближний Восток прямо-таки лихорадит, — констатировала экс-пасторша.
— Но мы стараемся помочь, — произнес ее супруг.
— Конечно, — отвечал доктор Хайар. — По-моему, в ближайшие несколько лет каждая из сторон будет помогать другой в нелегкой задаче самовыражения.
— Совершенно с вами согласна, — подхватила Алиса. — Терроризм — это форма лести, причем самая искренняя. Вот какие мы все свободные и честные.
Маме Алисины слова не понравились. Я смутился. Экс-пастор и его супруга уставились в свои тарелки.
— А знаете что, — сказала мама, — давайте сейчас встанем в круг, и пусть каждый скажет, за что он благодарен Америке. А все мы вместе благодарны Америке за то, что у нас есть такие люди, как Алиса. Они — наша совесть.
Из-за двери я слышал, как мама и Алиса наперегонки спешат вниз по лестнице. Раньше Алиса никогда не бегала по дому — по нашему старому дому, в Лэйквилле; она передвигалась так, словно делала одолжение, всем своим видом давая понять, что пребывание ее в этом жилище временное и сугубо вынужденное. Мамин риторический вопрос «Почему ты ведешь себя как внутренний враг?» в те времена звучал рефреном к каждому часу каждого дня. Но с некоторых пор мама стала очень лояльной по отношению ко всем животным, включая Homo sapience, и уже не жужжала с утра до вечера. Теперь она прекрасно ладила с Алисой, жившей всего в нескольких кварталах, ближе к центру. Отношения с папой у обеих были чуть прохладнее, поскольку именно он подал на развод. Мои же симпатии принадлежали папе — ведь он их не заслуживал, а значит, особенно в них нуждался.
Дверь открылась. После поцелуйства «в щечку» и обмена «добрыми утрами» мы направились в церковь Вознесения.
— Что-то у нашего Двайта лицо зеленоватое, — сказала мама.
— Еще какое! — Алиса быстро провела рукой по моей мятой щеке.
— Ходить в церковь, когда не в чем каяться, — только время терять, — парировал я.
— Двайт, мы же не католики.
Алиса сплела свои пальцы с моими, и мы принялись при каждом шаге взмахивать сцепленными руками. Мне это ужасно нравилось — до сих пор, хотя мы с Алисой давно вышли из соответствующего возраста, — и несмотря на то, что любой физический контакт с моей сестрой вызывал в памяти наш с ней пакт и, соответственно, ужас: вдруг он, пакт, будет в силе всю оставшуюся нам жизнь, каковая жизнь закончится взаимными утешениями последних из Уилмердингов, так и не сумевших создать семьи.
На маме был очень ее молодящий светло-зеленый костюм с отливом, появлявшимся, если смотреть под соответствующим углом; пока мы пробирались на свои места, она приветливо раскланивалась со знакомыми. Органист настраивался на радостно-пафосный лад. Алиса надела легкое светло-желтое платье, совсем простое, и выглядела как подружка невесты. К сожалению, прошли те времена, когда моя сестра носила устрашающий костюм, состоявший из ошейника, черных кожаных штанов и розовой рубашки с застежкой поло, причем накрахмаленный до железобетонного состояния подол заправляла в штаны с нарочитой небрежностью, так что он недвусмысленно топорщился под ширинкой. «Алиса, что у тебя за вид! Ты зачем под панка косишь?» — этими словами мама начинала каждое утро. Я не вмешивался, потому что был почти влюблен в свою чокнутую сестрицу, и только молча аплодировал.
Двери закрылись, стало почти темно. Пастор, псаломщики и певчие в шуршащих облачениях двинулись по нефу с разноцветными хоругвями. Служители епископального культа умеют устроить шоу, ничего не скажешь. Я наслаждался ощущением торжественности момента, которое всегда охватывало меня в церкви. Казалось, даже панели потемнели от многочисленных медитаций, даже солнечный свет не просто так, а со смыслом пронизывал желтоватый от ладана воздух.