Вскоре самолет приземлился, на сей раз без эксцессов. Уже хорошо. Пока мы продвигались к выходу, все дети начали успокаиваться после затяжного рева. Вы замечали, что ни один ребенок никогда не прекращает реветь сразу — нет, ему обязательно надо еще повыжимать из себя всхлипы, прежде чем перейти в другое состояние. Как будто ему неприятно признавать, что любое из обстоятельств, вызвавших рев, все же недостаточно весомо для того, чтобы ныть до бесконечности — даже в растерзанной войной Колумбии.
Впрочем, это уже не Колумбия, напомнил я себе, спускаясь по алюминиевому трапу и ступая на гудрон шоссе. Это Эквадор, для меня — настоящая terra incognita. Кругом пестрели путеводители — но я, растерявшись среди заголовков типа «Третий мир: скрытая угроза», не купил ни одного. Единственное, что я знал о земле, на которой стоял сейчас — меня всегда интриговало это «сейчас», не важно, где оно меня заставало, — так вот единственное, что я знал о земле, на которой стоял сейчас, — запах. Пахло холодом и костром. И еще, кажется, сточными водами. А что, если природа одарила меня исключительным обонянием, и мое призвание — стать профессиональным дегустатором вин? Я бы зарабатывал на жизнь употреблением спиртных напитков. Пожалуй, застраховал бы свой нос на сумму с энным количеством нулей. Потом в результате аварии потерял бы свои выдающиеся способности и озолотился на страховке.
При мысли, что я до сих пор не знаю, куда себя деть, я покраснел.
Отслеживая на ленте транспортера свой рюкзак, я заметил, что у меня дрожат руки. Диагноз был не нов: ГСТИС. Еще одна Наташина кличка, расшифровывается «Где-Сядешь-Там-И-Слезешь». ГСТИС диагностировали у каждого, кто в школе Святого Иеронима пытался подбивать к Наташе клинья.
Выходит, все эти годы я был влюблен в Наташу? Просто раньше она не выказывала ответной симпатии? А теперь, когда она пригласила меня в Кито (после стольких лет!), я могу наконец признаться в своих чувствах хотя бы себе? Не то что чужая, и своя душа — потемки! Все это хорошо, но с дрожью-то что делать? Ладно, в конце концов, я в новой стране, у меня, возможно, начинается новая жизнь — отсюда и дрожь. Нервная дрожь, дрожь от возбуждения, от новых перспектив, от свободы — свободы выбора.
Я взвалил на плечи рюкзак и вышел из зала ожидания — последнее и так затянулось. От толпы блестящих черных голов отделилась высокая блондинка. Правда, не такая высокая, как мне помнилось. И не такая уж блондинка. Вообще не блондинка, если на то пошло. По глазам я увидел, что она узнала меня, поэтому рванулся к ней с криком «Hola! Еl Джокер!». Однако она улыбнулась чужой улыбкой, и меня охватил ужас — не оттого, что она вообще изменилась — она по-прежнему казалась мне прехорошенькой, — но от характера произошедших с ней перемен. И когда она своим побывавшим под скальпелем пластического хирурга лицом, своим низким мягким голосом, выходившим из распухших от коллагена губ, произнесла «Привет, Двайт», я только и смог, что выдавить улыбку. «А то ли еще будет!» — надрывался внутренний голос.
— Наташа в туалете, — объяснила не-блондинка.
Какое счастье, что эта незнакомка действительно оказалась незнакомкой, а вовсе не Наташей! У меня отлегло от сердца, и со словами: «Боже, как я рад вас видеть!» я крепко ее обнял.
Наташа застала нас повисшими друг на друге.
— Нет, вы только посмотрите! — Голландский акцент был заметнее, чем мне помнилось — или хотелось помнить. — Еще не познакомились, а уже подружились!
Да, это была Наташа, но, если честно, немножко другая. По-прежнему вещь в себе, но сейчас еще и в растрепанных чувствах — совсем как я. Она просияла своей неподражаемой улыбкой и произнесла:
— Вот видишь, Бриджид, Двайт именно такой, как я тебе рассказывала, — свой везде и всюду.