— Дни? Почему ты говоришь о них во множественном числе? Мы ведь только сегодня испытали это странное, всепоглощающее…
Как-то так получилось, что я теперь шел впереди Бриджид. Я остановился перед лощиной, или arroyo, забиравшей вправо, и взмахом руки изобразил «Только после Вас». Листья призывно шелестели, над ними обнадеживающе круглился свод.
— Ты уверен, что нам надо сюда лезть?
Я взял Бриджид за руку и потащил ее в лощину.
— Возьми меня за другую руку. За ту, которую уже стискивал.
Я поменял правую руку на левую и повел Бриджид за собой. Между деревьями едва можно было пролезть, и по мере сужения прохода я ощущал, как изменяется мое сознание: воспоминания вызывали ассоциации, ассоциации трансформировались в мировоззрение. Повинуясь моему решению, мы неуклонно забирались в чащу. Я не мог дать разумное объяснение этому решению, но дело было сделано, действие предпринято — я чувствовал, что, пожалуй, теперь не потеряю след, как не теряет след гончая — уж очень соблазнительно пахла свобода.
— Просто верь мне, Бриджид, как я верю тебе.
— Именно поэтому я не могу тебе верить! — Бриджид тоже была готова ко всему, однако ее готовность напоминала кроличье ухо, этакий локатор: малейшее подозрение — и кролик припустит по лугу. Впрочем, все мы немножко локаторы, все мы с разной степенью точности улавливаем данные из внешнего мира.
Я остановился на тропе. Под ногами чавкала непросыхающая грязь. Я обнял, да что там обнял — сгреб Бриджид — настоящую личность, прелестную женщину, к тому моменту, безусловно, уже преданного друга — и прошептал ей в пушистенькое розовое ушко:
— Я тебе верю, потому что ты умная, справедливая и эрудированная. Извини за примитивный язык. Я думаю, что ты очень хорошая. И я верю в себя, потому что я с тобой.
Бриджид слегка отстранилась и спросила:
— Почему ты раньше ко мне не прикасался?
— Я прикасался.
— Едва один раз и всего лишь за руку. Ох! Я так плохо говорю по-английски!
— Знаешь, у меня ощущение, будто ты видишь меня насквозь…
— Ничего подобного.
— Моя прозрачность для меня оскорбительна. По-моему, для тебя она оскорбительна тоже. — И такими конструкциями выражается носитель великого английского языка! — Вот я и думал, что не нравлюсь тебе. А сейчас я пытаюсь сказать, используя весь свой скудный словарный запас, что ты можешь делать со мной, что захочешь. Вероятность того, что я подчинюсь любому твоему решению, очень велика.
— Так вот оно, твое решение! Чтобы я решала, как тебя использовать! Ты все жизненно важные решения принимаешь под кайфом?
— Я этот наркотик никогда раньше не пробовал. «Абулиникс» в сочетании с отваром «Сан Педро»? Надо обмозговать… — И я двинулся дальше по тропе, забиравшей вверх. Я нашел длинную гладкую палку и опирался на нее, как на посох. — Возможно, «абулиникс» усиливает действие отвара или наоборот. — Я оглянулся. Вид у Бриджид был взволнованный. — А хочешь, я прямо сейчас запишусь в борцы за мировую справедливость? И мы будем бороться вместе.
— А как ты подпишешься? То есть надпишешься? В смысле, запишешься? Чертов язык.
— Очень просто. — Я извернулся под рюкзаком, так что он оказался у меня на груди, и нащупал блокнот с многочисленными Списками Важных Дел. Я написал на чистом листке «Справедливость». Рука слегка дрожала. — Готово. Только здесь должен быть глагол. Не знаю какой.
— Служить справедливости?
— Годится. — Я приписал «служить». — Довольна?
— Так просто? Тогда признавать… — ласково приказала Бриджид.
— Наверное, лучше сначала написать «признавать», а потом «служить»…
Бриджид пожала плечами.
— Делай что можешь.
— Это тоже записать?
— Да, пожалуй.
И я записал, диктуя сам себе: «Делать, что могу, и все записывать».
— Дальше, Бриджид!
Под пятую точку мне очень кстати подвернулся валун. Я смотрел на раскрасневшуюся Бриджид: щеки под густым румянцем стали еще смуглее, расширенные зрачки казались следствием духовного порыва, а не последствием вчерашнего происшествия.
Она начала было говорить, но рассмеялась, и я записал: «Любить Бриджид».
— Правильно. Только…
Я и это записал.
«И ободрять ее. То есть делиться с ней своим энтузиазмом, но это не по-английски звучит».