У меня качаются два передних зуба. Передние нижние. Я всегда держу язык за зубами. Так меня учили. Несколько раз пробовала держать зубы за языком, было нехорошо. Я задыхалась. Как живут люди, у которых во рту много языков! Они знают английский, французский, немецкий, итальянский, знают язык денег… А не умеют разговаривать друг с другом, не могут разобраться сами с собой, не понимают собак, сумасшедших, детей. Хотя, я не слышала, чтобы кто-то задохнулся, говоря о своих деньгах. Только это и слышу. Деньги.
Весна пролетает между жирными банкнотами. Лето незаметно зреет в денежных испарениях. Осень капает, будто монеты падают в глубокий карман. Зимой деньги засыпают в мечтах о новых деньгах.
День свадьбы. Счастье. Зернышки риса и конфеты. Жирные руки считают грязные деньги. Рты, набитые жирным мясом и другим свадебным угощением, число гостей умножают на число банкнот. Равно оплате за одного человека. Цена разная. Я стою пять тысяч левов. Это мало. Некоторые цыганки стоят тридцать — сорок тысяч. Я не цыганка. Я злая. Я жила с цыганами. Они не злые.
Семь голов
Я злая. У меня нет настоящего, у меня нет будущего, у меня нет работы. Как я могу быть доброй? Все вокруг чиновники. Они сидят на своих чинах и тупо смотрят на меня. Чин-Ов-Ник. Очень похожи на овец. Их выводят и заводят в определенное время. Они живут в состоянии скуки, плодятся тоже в апатии. Или, может быть, немного оживают, когда размножаются? Вряд ли… Я не могу стать чиновником. Я не смогу войти в чин, я не ношу часов и не знаю, когда выходить из дома. Мне предлагают работать чиновником. Не могу. Неужели все, что я сделала, было для того, чтобы влиться в ряды ожидающих пенсии и угасать, лузгая семечки за протертым локтями письменным столом?
Я рассматриваю фотографии. Нехорошо смотреть на собственные снимки. Они похожи на сорок. Крадут блестящие мгновения жизни и складывают их в альбомы. Дети всегда пугаются, когда видят своих бабушек и дедушек маленькими. Это шокирует и смущает. И я пугаюсь. Это мое. И это я. Обычно снимки разложены на «Раньше» и «Сейчас». Мои перемешаны. Нужно привести их в порядок.
Здесь я грудная. Почему все снимают попки своих детей? Мягкий, как попка ребенка, гладкий, как попка ребенка, розовый, как попка ребенка, «ох какая сладкая мамочкина попка!». Похоже, что самое лучшее, что есть у родившегося человека, — это попка. Никто не смотрит на человека. Смотрят на его попку. Я тоже родилась с попкой.
Каждый человек рождается без предубеждений. Пред-убежде-ния. Перед своими убеждениями. Перед тем как у тебя появятся убеждения, ты всего лишь розовая сладенькая попка. А когда ты вырастаешь, то становишься задницей с убеждениями. У новорожденного нет ожиданий. А его создатели переполнены ожиданиями. Они ожидают, что он их осуществит, что он их продолжит, что будет жить вместо них, что он преодолеет вместо них чиновничью стену, которая их раздавила. Столько ожиданий от одной едва дышашей попки.
Вот тут видно, что я не хотела выходить из закрытого темного места. Я сердита. Меня вытащили насильно. Посиневшая, скорчившаяся от страха. А сейчас я буду жить. Уж раз начала, то дойду до конца. Здесь какая-то неловкая тетка меня уронила. Я упала на голову. Наверное, с тех пор я не могу мыслить синхронно. И теперь я брошена. Мне все это говорят. Брошенный человек гибок и умеет приспосабливаться. Он часто падает, но всегда поднимается. Тут я хожу! Глупенькая. Если бы была умней, настояла бы, чтобы меня носили на руках. Я всегда пыталась делать что-то не то. Здесь я маленькая, злая, с доброй собакой у ног.
Другие девчонки избегали общаться со мной. Во дворе я играла одна. Это было одно из «домой». У нас во дворе был сеттер. Добродушный черный пес, умирающий от желания поиграть с кем-нибудь. Кто знал о том, что это слишком добрая собака? Только я. Другая девочка этого не знала. Она подсмеивалась надо мной. Я показала ее сеттеру. Новая игрушка. Он бросился к ней, я бросилась к стеклянной веранде и закрыла дверь на ключ. Она кричала и даже описалась. Я представляла, как черный зверь разрывает на части предательницу. Я даже не подумала отпереть веранду. Напряженное удовольствие, пугающее наслаждение. Жестокость? Нет. Это реальность. Просто вновь взбунтовалось мое чувство справедливости.