И это перестает быть интересным. Я не испытываю облегчения, потому что нет серьезной опасности. События не пугают меня. Я работаю в типографии около десяти дней. Сгибаю и переплетаю партитуры, песенные сборники, пьесы для гитары. Сгибаю и переплетаю музыку. Бессловесная радость. Приятно и монотонно. Я встаю очень рано, еду одной и той же дорогой и каждый день убеждаюсь, что есть люди, которые встают раньше меня. Я прохожу мимо швейного ателье. В половине седьмого уже вижу женщин, склонившихся над швейными машинами и безразлично наблюдающих за ровными швами. У машин нет нервов, строчки всегда ровные, как равнодушие. Я превращаюсь в машину. Мои ноги прикреплены к деревянному полу. Сгиб. Мне кажется, что я пускаю корни. Обложка. Двигаются только руки. Раз — влево. Два — вправо. Три — вверх. Четыре — вниз. Снова и снова. Новая обложка. Клей. Сгиб. Ребра. Обстучать. Думаю совсем о другом. Моя мысль совершенно свободна. Здесь нет добра и зла. Есть соленья, домашние заготовки, выпечка, сальные шутки. Бедные люди — скудные радости. Крупные женщины. Хлеб. Много хлеба и немного брынзы. Протертая обувь, расширенные вены, испарения, простокваша от профсоюзной организации, а может быть, от здравоохранения. Простокваша заменяет все — воздухоочистители, заботу. Незаменимая простокваша. Я ее не ем.
Обеденный перерыв. Грязный двор, сломанная скамейка и кофе в пластмассовом стаканчике. Бумажный мусор веет, как знамена на башнях осажденного замка. Кофе пахнет кислым. Сигарета — тоже. Это свинец. Вечером у меня во рту будто набиты гвозди. Женщины и мужчины ходят без зубов. Мне нравится один мужчина. Он женат. Глупо. Я не хочу порождать зло. Мои руки стерты до локтей. Маленькие красные прыщики обсыпали меня, как пудра. Чешутся. Все лицо тоже напудрено таким же красным цветом. Даже кожа головы не осталась в стороне. Страшно чешется. После каждого движения останавливаюсь, чтобы почесаться. Избавляюсь от лишних движений и только чешусь. Это не парша. Это аллергия. Приходится уйти. Меня отпускают. Впервые я жалею, что ухожу с работы. Мне было хорошо и спокойно. Не было никаких встреч с опасностью. Целых три месяца! Видимо, из-за свинца зло не развивается… а может быть, ему вырвали все зубы. Наверное, у него тоже аллергия.
Жаль. Меня хотели повысить. Я должна была писать ноты иглой по медной пластинке. Вот этого я не смогла сделать.
Четырнадцать голов
Одна моя одноклассница вышла замуж в восьмом классе. В том же году она родила ребенка. Потом еще одного. У меня не будет ребенка. Я не выйду замуж и не буду внешне выглядеть благополучной. Хочу, чтобы не копались в моей жизни, не делали мне замечаний, не учили меня. Когда же меня оставят в покое!
Наступило лето. Я уезжаю. Еду в свой родной город, в котором остались мои самые лучшие дни и ночи. Маленькие дни и ночи наивного ребенка. Там живут мои представления о добре. Их немного. Я снова хочу быть ребенком. Все начать сначала. Хочу, чтобы меня любили. Хочу вспомнить, как это — быть любимым и не одиноким. Чем я меньше, тем безбрежнее море. Я очень нуждаюсь в море, у которого нет берегов. Обычная голубая вода с одного конца жизни до другого… И потеряться в ней. Смотришь в эту синеву и знаешь, что у жизни нет конца. Это такое облегчение.
Еду поездом. Какими еще словами можно выразить ужас от поездки. Этим все сказано: еду поездом. Стою в коридоре, зажатая корзинами с яблоками и живыми курами. Пытаюсь смотреть в окно. Пытаюсь дышать против ветра. Но человек не всемогущ. Я предпочитаю вдыхать запахи поезда. Их так много. Они такие разные. Запахи бедности, обид, унижений. Богатые так не пахнут. Так пахнут те, кто копит целый год, чтобы десять дней поваляться на песке и пожариться на солнце. Они прожариваются до смерти, до черноты, так, чтобы все поняли, как хорошо прошел летний отпуск. Потом будут экономить целый год и рассказывать, как здорово они отдохнули. Год экономии за десять дней жизни.
Шесть часов я стою, вытянувшись в коридоре, и монотонно покачиваюсь. Усыпляюще. Обычно за полчаса до прибытия я начинаю ощущать запах водорослей, соли, свободы, чаек, красных крыш… Сейчас я ничего не чувствую. Чистый воздух испарился. Пахнет вторым классом. Вообще не чувствую, что мы подъезжаем. Не могу отличить город с сотнями лиц от других городов. Мы проезжаем мимо таких же кварталов из панельных домов с такими же названиями, люди одеты так же, такая же бедность, однообразная нищета. Сижу на мешке с шерстью и впитываю запах овцы. О чем я думала? Я ехала в особенный город, единственный на земле, а приехала в такой же, как все. Я выхожу из поезда и теряюсь в одинаковости.