Сашка родился и вырос на Колыме. За свои двадцать четыре года он лишь раз выбирался на юг. Пышная субтропическая растительность одуряла вычурностью и ароматами, нежное море ласкалось котенком, а агрессивное солнце жалило, прожигая до костей. Первые пару дней Сашка ходил будто пришибленный, а потом начал скучать. Южная сказка казалась ему утомляющей глаза многоцветной картинкой, не имеющей ничего общего с реальной жизнью.
Он гулял по благоухающему саду на территории отеля, где отдыхал, и невольно представлял, как бы мгновенно зачахли вульгарные, самодовольные пальмы, помести их на денек в условия Крайнего Севера. Фантазия была, прямо скажем, некорректная — каждое растение приспособлено к тому климату, в котором тысячелетиями произрастает. Но, потворствуя извращенному воображению, нет‑нет да и улыбался гипотетическим итогам гипотетического же эксперимента.
Диск солнца провалился за горизонт, но небо лишь немного потемнело, утратив насыщенность. Автобус лениво катился по проспекту Ленина, а мелькавшие в окнах серые столбы потухших фонарей (летом лампы отключают) казались гигантскими засохшими стеблями.
Сашка вышел на остановке «Четвертый километр основной трассы», спустился по отлогому склону к пыльной ухабистой тропинке, петляющей между домами частного сектора, который называют в народе «шанхаем». Дорога вела вниз, будто бы давая путнику шанс отдохнуть перед грядущим затяжным подъемом. Широкий бурлящий ручей, преградивший путь, Сашка перешел по длинному трубопроводу, проложенному над землей на высоте около двух метров.
Скопление ветхих домишек, наполовину скрытых дощатыми заборами, осталось позади. Сразу за трассой начинался склон сопки. Где‑то впереди, у обочины, стоял припаркованный джип с зажженными сигнальными огнями — другие любители погулять по сопкам на ночь глядя то ли уезжали, то ли, наоборот, только приехали.
Травянисто‑мшистая почва пружинила под кроссовками. Вырви из земли клочок мха — и от этого места сразу повеет льдом. До вершины — двадцать минут быстрым шагом. Сашка ускорился, подчиняясь интравертному порыву быстрее очутиться в полном одиночестве. Магадан — город небольшой, жителей в нем — всего‑то сто пятьдесят тысяч. Но даже эти сто пятьдесят тысяч порядком утомляли, когда долго не удавалось выбраться в безлюдную местность.
Он углубился в пролесок, намного отклонившись от прохоженной тропы, и какое‑то время поднимался вверх, продираясь сквозь преграждающий путь валежник. Наконец чаща поредела, пахнуло сырым ветром — прорвавшийся сквозь хвойные лабиринты летний муссон выхолаживал вершину, нагонял туман.
Сашка обернулся — внизу, у подножия сопок, мерцали неверным светом городские огни. Панорамных снимков Сашка сделал великое множество, и все равно каждый раз хотелось еще (в этот раз уже точно все!).
Он сел на гладкий, сохранивший дневное тепло валун и несколько минут не двигался, околдованный волшебством ночи. А затем достал треногу.
Ночью издалека Магадан всегда выглядит заброшенным, несмотря на горящие гирлянды окон. Сашке представлялось, будто по какой‑то драматической причине все жители разом покинули город, не позаботившись в спешке выключить свет. Толкавшая их вперед причина была слишком чудовищной, не терпящей ни секунды задержки. Ему хотелось передать на фото именно это ощущение тревожной покинутости.
Он усмехнулся, вспомнив, как в прошлом году провел целый день в Кадыкчане. Вот там — настоящая покинутость, не вымышленная, пробирающая до дрожи. Черт его дернул одному туда попереться! Добрался до пункта назначения ранним утром на попутке. Водила, дальнобойщик, посмотрел на него как на больного, но отговаривать не решился.
В переводе с эвенского «кадыкчан» означает «долина смерти». Коренные колмычане боялись этого места как чумного (земля якобы недобрая), а советские геологи отыскали там уголь и построили шахтерский поселок. Когда‑то здесь жило больше десяти тысяч человек, но после взрыва на шахте в 1996‑м все резко пришло в упадок, а после размораживания единственной действующей котельной жизнь и вовсе прекратилась.
Сашка давно хотел поснимать город‑призрак, но к тому, что увидел, готов не был. Он шагал по вымершим улицам, мимо пустых пятиэтажек, школ и больниц, ломая ботинками осколки разбросанного повсюду стекла. Ветер блуждал в провалах зданий, петлял между разрушенных стен, выметал пыль из оставленных нараспашку и разграбленных квартир. Его тогда накрыл совершенно животный, неконтролируемый страх, за который ему тут же стало неловко. Еще несколько часов он бродил по пустынным улицам, фотографировал старые машины в гаражах, упавшие на пол книжные стеллажи в домах, брошенные детские игрушки, расстрелянный из винтовки памятник Ленину на площади — и, едва набрав нужный материал, поспешил убраться восвояси.