Наверное, один только Серафим Тимофеевич Фролов сохранял спокойствие, ожидая, пока его Нинуля разгонит пьяных гостей и разберет постельку. Когда он уже основательно выпил, раскраснелся и, фамильярно похлопывая меня по плечу, принялся нести какую-то чушь, я не выдержал. Сбежав от него, я нашел Нинулю, высказал ей все, что о ней думаю, и хлопнул дверью. Как ни странно, но после этого поступка она меня, видимо, зауважала, поскольку не стала ничего говорить Фролову. Только этим я и могу объяснить тот факт, что, когда приехал к нему на кафедру, он без лишних слов послал меня оформлять документы.
Каким зловонным омутом была эта кафедра, я понял почти сразу. Впрочем, еще во время своих странствий по различным вузам я достаточно насмотрелся на преподавательский состав кафедр философии и даже подметил, что этот состав на удивление однообразен. Во-первых, обязательно имелось два-три ветерана войны и умственного труда — старые сталинские догматики, иногда откровенно злобные, иногда мнимо добродушные. Один из них, как. правило, являлся бывшим заведующим кафедрой и по состоянию здоровья занятий не проводил, а педагогическую нагрузку набирал за счёт экзаменов, на которых задавал обязательные вопросы по постановлениям любимой партии, дала счет консультаций, на которых пускался в пространные воспоминания о боевом прошлом. Подобные представители закаленного в подлостях сталинского племени до сих пор еще не остыли от того накала классовой борьбы, который всю жизнь согревал их холодную змеиную кровь. Полковничьи пенсии, звания профессоров и доцентов, полученные за диссертации типа «Борьба за демократию и разоружение в странах капитала» — и непроходимая уверенность в праве воспитывать молодежь «на идеалах Великого Октября».
Другое, среднее, поколение составляли догматики брежневского розлива мужики от сорока до шестидесяти, среди которых иногда попадались и не слишком большие ортодоксы. Но в основном это были люди, запуганные парткомами, партвыговорами, партсобраниями, персональными делами и тому подобными вещами. Они умели держать язык за зубами, любили выпить — и выпивали вплоть до того момента, пока не запрещали врачи, а в хорошем настроении охотно заигрывали с молоденькими лаборантками кафедры. Женская половина того же возраста являла собой самое несчастное и неприглядное зрелище — именно благодаря им их же собственные коллеги называли родную кафедру не иначе как «серпентарием».
Это были немолодые, некрасивые, неинтеллигентные и очень неумные женщины, у которых не сложилась личная жизнь и для которых единственным доступным развлечением во всем их беспросветно-безрадостном бытии оставались склоки. В этом отравляющем занятии им не было равных. Перед ветеранами они откровенно лебезили, хотя и не стеснялись потом бегать с доносами в партком, а с мужчинами-ровесниками отношения складывались крайне напряженно, порой перерастая в откровенные и безобразные скандалы. Как правило, это происходило на заседаниях кафедры, к которым тщательно готовились обе стороны. С молодыми же ребятами-ассистентами они расправлялись как гарпии — быстро и безжалостно. Впрочем, и об этой, самой малочисленной, категории так называемых молодых особенно хорошего тоже не скажешь. Умных и толковых ребят я среди них практически не встречал, ибо такие здесь просто не приживались. Ну а те, которым удавалось за-’ крепиться и пройти конкурс, или имели блат, или соответствующий характер — и вскоре они вливали свое звонкое молодое тявканье в общий лай. О молодых женщинах-преподавательницах сказать практически нечего — это случайная и малоинтересная публика, трудолюбиво корпевшая над какой-нибудь диссертабельной темой вроде «Диалектической единство субъект-объектных отношений социально-философского познания».