В заключение этот огромный лысый старик с классически багровым лицом пьяницы и трясущимися руками, похожий в своем фиолетовом костюме на старого облезлого медведя, с неожиданной яростью обрушился на меня, обвинив не больше и не меньше, как в политической незрелости. Поводом послужил подслушанный им ответ — не поверишь, но ведь стоял у двери в аудиторию и подслушивал! — который я дал на вопрос одного из студентов. Меня спросили, что такое идеология, и я ответил: «Это такая ситуация, когда здравый смысл терпит решительную неудачу перед перспективами светлого будущего».
Только потом я догадался о причинах его ярости, тем более неожиданной, что он всегда обращался со мной подчеркнуто дружелюбно. Его взбесило мое «предательство» по отношению к Фролову, который брал меня на кафедру как «своего человека».
Собрание закипело, когда встал вопрос о мере наказания для Фролова — а в том, что он виноват, никто не сомневался. Какой-то старый хрыч крикнул, что стоит рассмотреть и мое персональное дело, раз я с ним так повязан; но ему напомнили, что я лицо беспартийное, а потому нахожусь вне досягаемости этого грозного ареопага. А вопрос о Фролове был принципиальным — наша команда требовала строгого выговора с занесением в учетную карточку и постановкой вопроса перед руководством института о смещении с занимаемой должности; противоположная сторона хотела ограничиться обсуждением и дать срок на исправление. За окном была весна, сияло солнце и пели птицы, а здесь все напоминало дурдом. Дикое озлобление, всеобщая перепалка, разгоряченные вопли: «Опозорил звание коммуниста!» «Нет, возвели поклёп!».
В этот момент я сбоку взглянул на него. Он сидел с задумчивым видом, подперев ладонью щеку, и рисовал чертиков на лежащем перед ним листе бумаги. Казалось, что все происходящее его не касается, но цвет обрюзгшего, все более краснеющего лица помимо воли выдавал внутреннее волнение.
Собрание грозило стать неуправляемым, и тут к доске вышел еще один «наш» доцент — Юрий Иванович. Высокий, худой, уверенный в себе, с великолепной артикуляцией — сказывалось войсковое командное училище, — он обладал талантом преподавателя и умел общаться со студентами, хотя всю жизнь оставался чиновником, для которого главная святыня — инструкция. В свое время его вынудили уйти из министерства за пьяный скандал — выпив, он становился неуправляемым. Все знали, что Юрий Иванович, как и Дежкин, имел доступ к руководству института, а потому стихли и приготовились слушать.
«Хорошо, — произнес он, откашлявшись и стараясь сохранять спокойствие, хотя по его дрогнувшему голосу и было видно, чего это ему стоило. — Вы хотите ограничиться обсуждением и дать Исправительный срок? Валяйте. Серафим Григорьевич, — неожиданно обратился он к Фролову, — сколько вам лет?»
«Ну, Юрий Иванович, — с заминкой отозвался тот, — вы же знаете…»
«Знаю — 53. Прекрасно. А сколько записей в вашем трудовой книжке? — Зал напряженно затих. — И заодно, не могли бы вы объяснить, почему больше двух лет вы нигде не задерживались?»
Фролов не ожидал такого вопроса, а потому забормотал что-то невразумительное про свою трудную биографию и «так сложившиеся обстоятельства», но Юрий Иванович безжалостно прервал его лепет.
«Так вот, записей у вас, Серафим Григорьевич, больше сорока. Благодарю за внимание. А теперь можете голосовать».
Я знал, откуда у него такие сведения — от закадычного собутыльника, начальника отдела кадров этого же института. Такой замечательный ход решил дело. Из сорока шести присутствующих тридцать два проголосовали за нашу формулировку, девять было против, и еще пятеро воздержались. Но эта победа, как потом выяснилось, стоила жизни самому Юрию Ивановичу — спустя два месяца у него случился двойной инфаркт, и он вышел на пенсию по инвалидности. А спустя еще полгода внезапно скончался от третьего инфаркта.
Вскоре после этого собрания Фролов сам ушел в отставку «в связи с невозможностью дальнейшего исполнения своих с служебных обязанностей». Однако выговор с занесением ему отменило бюро райкома. Исполняющим обязанности заведующего назначили того самого Дежкина, а еще через пару месяцев он меня так — затравил, что я был вынужден уйти «по собственному желанию». Впрочем, это уже не имело особого значения, поскольку к тому времени я уже познакомился с Галиной, которая была одной из моих студенток.