– А знаете ли вы, что такое кокцидиоз, господа? – Андрей Никитич продолжал вести презентацию, увидев, что его начальник «ушел в глубокие раздумья».
Причем нельзя сказать, что Быстряков всегда был таким. Андрей Никитич, знакомый с ним с последнего курса института, помнил, что раньше Гриша был душой компании, настоящим заводилой, склонным как на разные пакости, так и на самые геройские поступки. Благодаря одному из них, он и познакомился с Оленькой, своей будущей женой и мамой Кирилла. Как он тогда лихо вступился за нее едва ли не под носом у самого декана, когда несколькими ударами и пинками прогнал одного липучего ухажера, который, не получая взаимности, на глазах у сокурсников стал дергать Олю за платье, точно желая ей испытать то унижение, что, как ему думалось, она заслужила! Каким чудом заступник не вылетел из института – об этом не знал и сам Андрей Никитич, хотя в те годы считал Быстрякова своим товарищем, и доверял ему куда более страшные тайны. Но он доучился. Правда, затем отправился аж в Новосибирск набираться опыта. Вернулся он заматеревшим ученым, и вскоре получил в свое распоряжение одну из лабораторий НИИ. А последний пять лет они вместе работали над проектом «Гидра». Андрей Никитич стал замечать изменения в начальнике то ли с полгода, то ли с год. Еще раньше он принимал разные экспериментальные разработки, но не позволял себе многого такого, что позже проявилось в характере. Иногда он мог накричать с какой-то бешеной злостью на Андрея Никитича, сорвавшись из-за рабочей мелочи, одной из тысяч, которые перебираются в ходе бактериологических разработок. Чаще всего он впадал в такое добродушное состояние, что добиться от него дельных мыслей и распоряжений по проекту не получалось. Зато потом он выдавал на-гора блестящие, как находка, догадки. Поначалу это раздражало Андрея Никитича, но в последние месяцы он также стал принимать чудо-таблетки, и с удивлением для себя отметил, что поведение начальника больше не раздражает его. Как не раздражает, например, человек, что шлепает по лужам в осеннюю погоду, когда сам сидишь возле окна у бросающего горячие искорки камина.
– Это такая смертельно опасная штука, – продолжил зам, обращаясь к Заваеву, – которая поражает печень или кишечник кроликов. Методов лечения толком до сих пор нет, и запущенный кролик непременно погибает. Что самое интересное (тут Андрей Никитич сладко причмокнул), паразит кокцидия настолько живуч, что погибает только при температуре в сто градусов! Сейчас на этом экране вы сможете увидеть, как происходит заражение... и что происходит дальше, простите за тавтологию, господа.
Кирилл вперил взгляд на большой экран, где крупным планом камера выхватила забеспокоившегося Бурика. Тот с выпученными глазами старался увернуться от руки лаборанта. Едва переводя дыхание, Кирилл наблюдал, как лаборант после очередной попытки схватил-таки несчастного кролика и прижал того к поддону. Рядом, в соседней клетке, забился в самый темный угол Рыжчик, точно надеясь там обрести потерянный покой.
– Итак, – Андрей Никитич щелкнул какие-то переключатели на скрытой панели под смотровым стеклом, и экран на секунду погас; затем изображение ожило, – вы видите ткани кишечника кролика с, не побоюсь этого слова, микроскопическим увеличением, благо новейший зонд не доставляет Бурику дискомфорта. Сейчас тут окажутся злющие враги, вот-вот... так... да, лаборант запустил в Бурика целую колонию кокцидий.
Не прошло и минуты, как на экране замелькали то ли шарики, то ли овальчики, под скорлупой которых таилась неизбежная смерть.
– Тише, тише, ты что? – зашептал дядя Витя, почуяв, как под его рукой задрожало тело мальчика. – Кролику не больно. Это ничто по сравнению с тем, как его кололи...
Кирилл не слышал объяснений, перед глазами у него поплыло какое-то сизо-оранжевое облако, лоб набух как гроздь винограда, готовая сорваться с ветки.
Андрей Никитич между тем разъяснял важным гостям, что за микроскопическая война происходила на экране, где одноклеточные клетки кокцидий были атакованы более крупными микробами, точно кавалерийской атакой с фланга, и отброшены в расплывающуюся розовую массу желейного вида. По крайней мере, камера зонда так видела ту завесу, что заволокла пораженные участки.
Вся сцена напоминала некую батальную схватку, где генералы склонились над картами и тщательно проводили рекогносцировку местности, изучали расстановку сил и наиболее горячие места сражения. В самый пыл незримой борьбы, когда в ушах зазвенело от грозовой тишины, ворвался Кирилл и как фурия набросился на военачальников битвы, тщетно стараясь разметать и раскидать их хоть и жилистыми, но всё же детскими руками.
– Мучители! Звери! Что же вы делаете? – вопил Кирилл не своим голосом, как ему казалось, хотя всё окружающее плыло, как во сне, и даже собственные слова звучали откуда-то сбоку и сверху, приглушенные подобно эху далекого грома. – Вы же хуже тех животных, которых вы так мучаете... Что вы, как стервятники, налетели на кроликов? Вам живые не интересны, ведь вы... вы питаетесь падалью.
– У мальчика истерика! А ну быстро выведите его отсюда. Откуда он вообще здесь взялся? – кричал покрасневший зам, на лысине выступил пот, и полные капли побежали с висков, стекая по стеклянным дужкам очков.
Другой лаборант бросился за Кириллом, пытаясь скрутить его, как первый скрутил кролика. Кирилл почти ничего не соображал и не видел, но брыкался, как хватается утопающий за воображаемую веревку спасения. Отец, шедший по направлению к нему, потерял строгие очертания и расплылся, подобно розовой желейной массе.
Последним, что Кирилл услышал, был свист планшета, вылетевшего из рук аналитика на звонкий пол. Крепкие руки сжали его, и мальчик потерял сознание.
Глава 4. Гротеск.
Стояли густые сумерки, за окном не было видно ни зги. Только кое-где далеко внизу, то в одной, то в другой стороне мелькали фары автомобилей, выхватывая из темноты серые дома спального района. Григорий вслушивался в ночь, пытаясь уловить звуки, но до предпоследнего этажа шестнадцати-этажки долетало лишь фоновое гудение. Тогда Григорий провел по холодному стеклу окна; раздался режущий ухо скрип. Этот звук несколько вывел его из задумчивости. Позади кто-то стукнулся о ножку кухонного стула. Григорий обернулся.
– А, это ты, Оля? Не спится? Двенадцатый час, однако!
– Да всё не могу уснуть, мучают какие-то тревоги.
Вошедшая дама ростом оказалась чуть пониже мужа, и на его довольно крепком фоне телосложения казалась несколько несуразной, угловатой. Может быть, это ощущение усилилось от вошедшей в привычку скукоженности, а может от небрежно растрепанных волос. Правда, всё это обращалось в ничто при прикосновении: от темных волос веяло чудной свежестью, так что тут же хотелось в них уткнуться всем лицом, теряя счет секундам и минутам. Григорий так и поступил. Приятное, кутающее тепло шло от тела жены. Прошли долгие минуты в тишине, прежде чем Григорий оторвался и взглянул на нее. Своими большими коричневыми глазами Оля смотрела на него с удивлением. Абрис ее лица имел скорее форму круга, чем овала, и больше походил на солнышко. Маленький подбородок, тонкий нос, тонкие губы улыбались как лучики, и, как нельзя кстати, широкие бездонные глаза сидели необычно далеко от носа, будто в самом деле по краям. Но, на удивление, такое странное расположение глаз придавало Оле очаровательную миловидность и женственность, а в ее взгляде читалась нежность. Григорий в очередной раз поймал себя на мысли, что трудно не поддаться очарованию этих удивляющихся глаз. Причем, такой эффект у нее получался ненароком, помимо воли, и всё казалось, что Оля тебя по-доброму журит за безобразное поведение и поступки, дивясь, как младенец: а почему же этот дядя так себя ведет, или делает то-то и то-то?
– Что же тебя так тревожит, родная? – улыбаясь, спросил Григорий.