– Сама не могу понять, что-то смутное шевелится в душе, точно червячок какой-то, как тогда, год назад, помнишь? – Оля полузакрыла глаза, вспоминая, брови сдвинулись и разошлись в волны удивления на маленьком лобике. – Ты тогда тоже долго стоял у окна, а потом начались те ужасные припадки, когда ты всё в доме метал как ветхий мусор; череда жутких ночей и кошмаров. Я не хочу снова проходить через это.
– Не волнуйся, Оля, иди сюда, – он прижал жену к себе, стиснув в крепких объятьях, как медведь сжимает тонкое деревце. – Я же тебе говорил, что всё можно научиться легко контролировать. Да, побочный эффект неприятный выходит, но цель же всей моей работы – не сиюминутное благополучие всех и всего. Может, это зарево новой жизни для человечества?
Григорий расплылся в мечтательной улыбке, рисуя в воображении открывающиеся радужные перспективы.
– А между тем наш сын нуждается в медицинской помощи, когда ты грезишь о далеких рубежах, – мягко, но твердо произнесла Оля, сжав тонкие губы.
Григория точно хлопнули рукой по голове, как лентяя, который на дежурстве забылся в сладкой дреме.
– Что за чушь ты говоришь? – фыркнул он.
– Вовсе не чушь, – возразила она.
Как снежный ком разрастается в гигантскую лавину из-за хлопка в горах, так разговор разросся, нанизывая одно неосторожное, оскорбительное или неделикатное слово за другим.
Как часто бывает, ссора началась с пустяка, из-за колкого слова, которым отвечаешь на то, что тебе не понравилось в обращении собеседника. Казалось бы, сдержись хотя бы один из участников скандала – и ничего бы не было, всё бы затихло и потухло, как костер тухнет без подбрасывания веток. И пили бы оба сладкий чай и закусывали мармеладом. Но как же трудно удержать, промолчать, не высказать колкость, когда тебя самого больно уязвили! Как невыносимо мучительно чувство, когда слышишь будто со стороны свой голос, язвящий и разящий близкого в самое больное, незащищенное место. Лучше всего о таких брешах в броне знает лишь тот, кто находится с тобой постоянно рядом, видит тебя во всевозможных ситуациях и проявлениях, зачастую не скрываемых самообманом или ложным блеском, предназначенным для окружающих, менее близких, людей.
Таким больным местом для Оли был ее сын. Кирилла она любила как единственного и, возможно, последнего ребенка. С мужем они были одногодками и в недалеком будущем возможность родить второго тускнела быстрее мелькающих за окном фар крошечных машин, уносящих водителей по неотлучным ночным делам. Григорий прекрасно знал о глубоких материнских чувствах Оли. Сам он редко проводил с Кириллом время, целиком поглощенный своей научной работой, предоставляя воспитательный процесс матери. И уж точно нового возмутителя спокойствия в доме не хотел.
– Опять ты за свое? – вскричал он. – Я же тебе сто раз говорил, что никаких младенческих криков в доме не потерплю. В такое время! Когда мы успели вкусить вкус успеха... тьфу, заговариваюсь с тобой. Шла бы ты спать. Эта тема закрыта.
– А что же Кирилл? Разве ты не видишь, что с ним творится что-то неладное?
– Да этот мелкий мне сегодня сорвал всю презентацию своей истерикой. Не хватало мне теперь твоих криков и метаний.
– Надо же что-то делать, а не сидеть, – всхлипывая, запричитала Оля. – Все на него жалуются, говорят о нем ужасные вещи. Но я-то знаю, что он не такой. Он – добрый мальчик. Переходный возраст? Или нет? Я не знаю. Со мной он давно толком не разговаривает. «Пока, мам» – и побежал. Поговори с ним, Гриша, ты же его отец.
– Да некогда мне, Оля, не вцепляйся в меня, говорю!
– Не хочешь ты – значит завтра сама отведу его в частную клинику. Пусть сделают полное медицинское обследование, – предложила давно что-то заподозрившая мама.
– Не сметь! – Григорий позеленел, щеки ввалились, как у покойника, что на фоне кромешной тьмы на кухне напугало Олю до полусмерти.
– Вот ты сейчас опять становишься, как тогда! – крикнула она в отчаянии.
С подоконника полетел горшок с фиалкой, разбрызгав желтенькие и сиреневые головки по полу у ног сцепившейся семейной пары. У Оли случился нервный срыв, а Григорий бегал по кухне, высматривая, что еще разбить, выискивая то, что наиболее дорого было бы жене. За спиной у него хлопнула дверь комнаты, и подуло сильным сквозняком. В коридоре раздался топот ног и лихорадочное сбрасывание вещей.
Григорий рванул из кухни, бросив Олю плакать на том самом стуле, о который она и споткнулась, входя сюда.
– А ну стоять! – закричал Григорий, увидев, что сын с курткой под одной мышкой, рюкзачком и ботинками под другой, выбегает из квартиры на лестничную клетку. – Тебя никто не отпускал, маленький мерзавец! Быстро вернись, сию секунду, кому говорю?
Но последние звуки крика потонули в быстром перестуке бегущих ног Кирилла, который стремительно спускался, стремглав проскакивая ступени и пролет за пролетом этажей. Даже если бы отец сел сейчас на лифт на пятнадцатом этаже, то и тогда не успел бы догнать удирающего от очередной ссоры сына. Кирилл знал, чем всё это драматическое представление заканчивается и хотел быть как можно дальше от дома в этот момент. Где был тот теплый дом, где жили уют и любовь в семье?
– Вот бы найти такое место! – воскликнул Кирилл самому себе, отгоняя как дикого зверя наваливающуюся тяжелую печаль, стараясь изо всех сил приободриться, не раскваситься. – Уж где-где, но только не там, позади...
Выходя из подъезда, он обернулся и долго, до зябкого морозца в коленках, смотрел на родное, знакомое до боли окно.
– Знакомое до боли, – повторил Кирилл мысль, и, развернувшись, бодро зашагал в ночную тьму.
Глава 5. В компании друзей.
Было далеко за полночь, когда Кирилл, запыхавшись, вошел под густую сень могучего дуба, росшего посреди двора. Двор этот среди местных носил гордое название «Лисья нора» во многом благодаря тому, что имел арочный вход. И вошедший сюда попадал в какое-то окружение высоток, где каждая из них глядела на двор своей спиной и запасным выходом. Но из-за общей непривлекательности, запущения, завала мусора и выходом на улочку, не являющуюся транспортной развязкой, жители домов предпочитали здесь не ходить. Вот это место и облюбовала для своих сборов ватага мальчишек.
Впрочем, в этот раз компания казалась более серьезной, чем раньше. Подходя, Кирилл оценил обстановку. У входа на пятачок расположился Виталя, белобрысый мальчуган лет двенадцати, самый младший из ватаги, но не самый тихий. Увидев Кирилла, он ухмыльнулся и протянул для приветствия черную от уличной грязи ладонь. Дальше, на лавочке, растянулся Борик, прижимая к себе гитару, легонько побрынькивая на ней и насвистывая какой-то очередной «шлягер» по его словам. Широкая кепка закрывала его глаза, но не растрепанные волосы – он терпеть не мог стричься и держался обычно до тех пор, пока отец не схватит его в каком-нибудь углу и не сбреет машинкой «конский хвост». Чуть поодаль, не доходя до дуба, у небольшого тлеющего костра расположились Ленин и Буржуй, два брата, имен которых никто и не помнил. Старший был высок ростом и любил носить кожаную фуражку с прямым широким козырьком, отчего к нему и прилепили кличку вождя мирового пролетариата. Второй, младший, был смышленым и предприимчивым, и если у кого из всей ватаги и водились деньги, так это у него. Вдобавок между собой они частенько ссорились, так что шансов зваться иначе у последнего было откровенно мало. Кирилл шумно поздоровался. У самого же дуба, на пеньках, расселась троица из оставшейся компании.
Двоих Кирилл знал: это были крепкие ребята – Макс и Денис. Макс был ниже ростом, чем все остальные, и в этом был его главный подвох. В уличных передрягах он неизменно выходил победителем; особенно нездоровилось соперникам от его дюжих ручищ, которые, как клешни, сжимали врага. И хотя Макс с Денисом были одногодки – каждому, как и Кириллу, исполнилось по пятнадцать лет – они отличались один от другого как пламя и вода. Денис учился в школе в параллельном для Кирилла восьмом классе, но лучше всего его учебу характеризовал тот факт, что Дениса легче отыскать в кустах у спортплощадки или же в «Лисьей норе», чем пересечься с ним во время учебы. В общем же, Дениса Седюкова учителя в школе скорее терпели, чем учили. И на уроках наиболее прозорливые из них давали ему делать простенькие, но вместе с тем увлекательные индивидуальные задачки. Когда он оказывался при деле, то хоть и выпадал из общеобразовательной программы, зато уроки проходили вполне сносно. Не все уроки ему нравились: от алгебры и геометрии его тянуло зевать, а вот историю и литературу он любил посещать. Скучные же уроки, или те, на которых учителя напрасно пытались перевоспитать его, а точнее, переломить скелет его характера, он без всякого сожаления прогуливал. Сам он после внезапного рождения на белый свет (до конца срока оставалось еще три недели) оказался в неблагополучной семье. Да, пожалуй, и в неблагополучной среде. Родители им нисколечко не занимались, почти с младенчества бросив его под попечительство улицы, в школу они не являлись после того, как отдали его туда, да и приди к ним учителя на дом – и то: еще нужно было выгадать момент, чтобы застать их трезвыми. Единственный человек, кого он боялся и по-настоящему уважал – был его старший брат Костя Седюков.