У Руфина есть еще сообщение о факте, имевшем, по нему, место также до окончательного решения вопроса о вере. Епископы, имевшие личные счеты между собой, стали обращаться с жалобами друг на друга к суду императора. Император, назначив день для разбора этих жалоб и приняв их, заявил, что судить их может только Бог, так как сами они поставлены для суда над людьми, и что лучше будет, если они, оставив распри, займутся обсуждением того, что относится к вере. С этими словами он и приказал сжечь поданные ему жалобы, оставив их непрочитанными (Ruf. Η. Ε. 1, 2). Позднейшие греческие историки разногласят в решении вопроса, как нужно смотреть на «определенный день» (certa dies), назначенный Константином, в который случилось описанное выше происшествие. Сократ отождествляет его с днем торжественного заседания для рассуждений о вере, которому непосредственно предшествовало, по нему, вразумление исповедником диалектиков (не языческих); споры диалектиков — μικρόν ουν προ της… συνελεύσεως; собрание и сожжение жалоб — τη έξης; подача жалоб — τη προτεραία (Socr. Η. Ε. I, 8). Созомен, ближе следующий Руфину, предполагает особый день, раньше общего собрания (Soz. Η. Ε. I, 17) — ή προθεσμία, затем уже по сожжении — ήμέραν ώρισε, καθ' ην έχρήν λΰσαι τά αμφισβητούμενα. Προ δε της προθεσμίας — вызывают Ария. У Феодорита дело передается в таком виде, что не епископы подавали друг на друга жалобы, а выступили с письменными обвинениями против них зложелательные люди (φιλαπεχθήμονες άνδρες); это было еще до установления единомыслия на соборе. Император запечатал их и велел хранить. Потом уже, когда спорные вопросы были решены, он принес их и сжег в присутствии епископов, уверив, что он не читал их, так как нежелательно знать и обнародовать даже действительные проступки лиц священных во избежание соблазна (Theod. Η. Ε. 1, 11).
Описание внешней обстановки главного заседания дает Евсевий в «Жизни Константина». На Евсевия, церковного историка, знавшего на основании памятников предшествующую судьбу Церкви в языческом государстве и бывшего лично свидетелем последнего жесточайшего гонения на нее со стороны государственной власти, собор должен был произвести особенное впечатление именно как наглядное выражение недавно заключенного союза Церкви с государством, своего рода победы первой над последним. Хотя исход соборной деятельности и был ему не по душе, но он не может не сочувствовать самой идее Вселенского собора для восстановления мира, осуществленной Константином. Он с некоторым даже драматизмом, усиливая свое обычное риторическое красноречие, изображает вход на собор блистающего восточной пышностью царя, повелителя Востока и Запада, для того чтобы принять участие в обсуждении епископами церковного вопроса в качестве «сослужителя» единого с ними Бога.
Назначен был день для собора, рассказывает Евсевий, когда спорные вопросы должны были получить решение, и все, принимавшие участие в деле, собрались в среднем помещении дворца, которое было обширнее всех других; там по обеим сторонам помещения расставлены были во множестве места для сидения; приглашенные вошли туда, и все заняли соответствующие места. Когда весь собор расположился в надлежащем порядке, все хранили молчание в ожидании прихода императора. Сначала вошел один, потом другой и третий из приближенных императора. Вошли и другие не из обычных оруженосцев и телохранителей, но только ближайшие к императору лица. Подан, наконец, знак, указывавший приближение императора, и все встали. Император прошел посередине, подобный некоему ангелу Божию с неба, одетый в светлую одежду и издающую огненный блеск порфиру, украшенный сиянием золота и драгоценных камней. Таков был внешний вид его. Но видна была и красота души его, страх Божий и благочестие (ευλάβεια); ее обнаруживали опущенные книзу взоры, выступавшие на лице краски, сама походка и весь внешний вид. Он превосходил всех окружавших величием, красотой, осанкой, мужеством и силой, но к этому присоединялось благожелательное, кроткое и снисходительное настроение, и все это показывало превосходство его духа лучше, нежели это можно выразить словами.