Таким образом, патриаршая власть римского епископа над западными церквами и сознание церковного приматства крепли и развивались параллельно. Эти оба стремления переплетались между собой и поддерживали друг друга. В том и другом отношении римские епископы достигли многого, но развитие папистическои идеи едва ли даже не опередило укрепление их церковной юрисдикции на западе. Как патриарх латинский, епископ римский простирал свое влияние на огромнейший из церковных диэцезов — от Балкан до Атлантического океана, от Рейна до песчаных пустынь мавританских, и лишь на севере Италии его власть была не упрочена. Еще величавее были идеи, на которые хотели опираться в Риме. На престоле св. Петра восседал не обыкновенный епископ, с чисто номинальным первенством между равными ему собратьями. Нет, римские епископы видели в себе живое воплощение князя апостолов, — да так смотрели на них и другие, особенно на западе. Ex divina institutione они присвояли себе право надзора над всей вселенской церковью. Никто не должен был возвышать своей головы до равенства с ними, им должно было принадлежать последнее, решающее слово в церковных вопросах, на которое уже не к кому больше апеллировать; их судьей признавали только Бога, и никого из епископов. Здесь идея церковного приматства достигает тех размеров, в которых она предносилась уму средневековых пап; этому образу еще недостает красок, той жизненности, какую придали ему потом исторические факты, какой отличается слово, оправданное историческими фактами, от простой претензии, — но контур его один и тот же там и здесь.
Римские епископы достигали успеха путем не всегда чистым; они не прочь были от союза с самыми худшими элементами христианского общества, — лишь бы это вело к утверждению их авторитета. Их целям сослужили хорошую службу даже самые политические бедствия, обрушившиеся над частными западными церквами. Но та связь, которая установилась между Римом и западными церквами, была уже настолько прочна, что заставляла забывать о ее начале. Галльских епископов времени собора 501 г. лишь полвека разделяет от Илария арльского; но различие в их воззрениях было огромное. Таких успехов нельзя объяснить какой–нибудь единичной, «е совсем чистой выходкой. Будущность на западе римской кафедре предстояла блестящая: автокефальные епископы северной Италии не хотели признать юрисдикции Рима, но они Признавали идею римского приматства, неподсудность римского епископа своим собратьям. Борьба при таких условиях могла вестись лишь на фактической, а не принципиальной почве. И автокефальные порывы были лишены твердых логических оснований.
Успехи римских первосвященников на востоке были слабы, однако же не до такой степени, как это представляется с точки зрения позднейших отношений. Не один факт пришлось бы урезать, чтобы подвести его под скромную рамку учения о первенстве между равными, и primatus honoris Рима на востоке находит свое выражение в событиях, где сильно примешивается primatus potestatis. Во всяком случае, то бесспорно, что папство быстро достигло своего расцвета лишь после окончательного разрыва с восточной церковью, значит, влияние последней задерживало этот исторический процесс. То обстоятельство, что папы, говорившие с таким авторитетом на западе, весьма сильно понижали свой тон, когда адресовались к епископам востока, — говорит именно об этом влиянии востока, как противодействующей и замедляющей силы. Но именно эти факты и дают нам право думать, что и восточная церковь в лице ее представителей осталась не безучастной в деле развития папства. Последнее, конечно, есть результат истории западной церкви, благоприятных обстоятельств; но в числе этих обстоятельств видное место занимают такт первосвященников Рима и бестактность иерархов восточных. Говорим не о положительном воздействии востока на рост папства, — хотя в любезных посланиях к римским папам с востока встречаются выражения, о которых их авторам оставалось бы лишь помыслить и размыслить; пусть влияние этих излишков греческого витийства было ничтожно. Восток оказал Риму немаловажную услугу отрицательным путем — своими попущениями разного рода, тем, что не проявил во всем объеме своего значения, как замедляющей, сопротивляющейся силы.
В самом деле, отношения между двумя половинами христианского мира уже издавна принимают такой характер, который трудно назвать вполне здоровым. Восточные церкви начинают замыкаться в кругу своей собственной жизни, не видят ничего дальше известных догматических интересов. Теория невмешательства практикуется на востоке до утрировки; здесь не заметно желания — присматриваться к духовной жизни запада. Нельзя указать ни одного церковного вопроса, который был бы там решен под влиянием церквей восточных. Сколько раз папы заявляли себя по одним только спорам о главнейших кафедрах на востоке Напротив, хотя в самом Риме не раз выборы были спорны, эти волнения улаживались своими, местными средствами, без какого бы то ни было вмешательства иерархов востока. Не говоря уже о прискиллианистах, деле Лепория, — даже самый пелагианский спор решен был на западе, можно сказать, без ведома восточной церкви, — и это тогда, когда сама история призывала восточную церковь к участию в этом деле (потому что оно было возбуждено на соборе Диоспольском), когда, по самому содержанию догматической разности, восточные отцы с их выдержанным синергизмом были лучшими, желательными посредниками в этом деле, — когда пелагиане искали в учении Златоуста опоры для своих воззрений, когда они прямо апеллировали от Рима к суду восточных епископов, и с этой целью совершали путешествие на восток. И в результате всего этого лишь Феодор мопсуэстийский сочинением, да Несторий отозвались на эту апелляцию. Самое дело пелагиан на востоке осталось в неизвестности; западное решение принято было здесь с полнейшим формализмом, и имя Целестия занесено было в число отъявленных еретиков. Очевидно, все это могло быть для западных христиан красноречивым фактическим уроком на тему: «Roma locuta est, causa finita est» [100]. Нечего ждать откуда–нибудь поддержки против римского приговора; остается только или покориться, или вести борьбу на собственный страх и не на легальной почве.