Выбрать главу

Вот вам, пожалуйста, гимн брюсовский:

Здравствуй, тяжкая работа,Плуг, лопата и кирка!Освежают капли пота,Ноет сладостно рука!Прочь венки, дары царевны,Упадай порфира с плеч!Здравствуй, жизни повседневнойГрубо кованная речь!

<…>

В час, когда устанет телоИ ночлегом будет хлев, —Мне под кровлей закоптелойЧто приснится за напев?

<…>

А когда и в дождь и в холодЗазвенит кирка моя,Буду ль верить, что я молод,Буду ль знать, что силен я?

Понимаете, вот этот гимн работе такой странный в русской литературе, в мечтательной русской литературе, которая всю жизнь, как Обломов, бережёт свою сердечную чистоту. В этом принципиальное брюсовское новаторство. Кто бы вообще пел такие гимны труду и дисциплине? Даже Горький, вечный труженик, говорил, что труд – проклятие человека, мука человека, его первородный грех. А для Брюсова милое дело.

Естественно, что у него случались, конечно, и совершенно другие темы, мы сейчас их коснёмся, но вместе с тем, по большому-то счёту, для него единственное, что противостоит смерти, отчаянию, одиночеству, – работа, самодисциплина. Конечно, это слишком прозаический вывод, но надо признать, что это работает, понимаете? Ужасно, но работает.

Помоги мне, мать-земля!С тишиной меня сосватай!Глыбы чёрные деля,Я стучусь к тебе лопатой.
Ты всему живому – мать,Ты всему живому – сваха!Перстень свадебный сыскатьПомоги мне в комьях праха!

<…>

Помоги сыскать кольцо!..Я об нём без слёз тоскуюИ, упав, твое лицоВ губы чёрные целую.

Посмотрите, как поздно потом, как странно это откликнулось у Смелякова: «…эту чёрную землю сырую, / эту милую землю мою». Это почти эротическое чувство к земле, которую герой так по-фрейдистски копает лопатой. «Что её подымал я лопатой и валил на колени кайлом» – у того же Смелякова. У Смелякова аукнулось через 70 лет! Надо сказать, что это очень характерно для советской литературы – брюсовский культ труда. Конечно, мы с вами гуляки праздные и нам гораздо приятнее вдохновение, нам, поэтам, но Брюсов напоминает нам о том, что работа – самый сильный гипноз.

И чтобы уж закончить на совсем весёлой ноте, невозможно, конечно, не спеть, не напомнить его городские романсы: «Есть улица в нашей столице, / Есть домик, и в домике том / Ты пятую ночь в огневице / Лежишь на одре роковом». Тоже такой садизм по полной программе. «И каждую ночь регулярно…» Воткнуть в стихи слово «регулярно» до Брюсова вообще никто бы не попробовал!

И каждую ночь регулярноЯ здесь под окошком стою,И сердце моё благодарно,Что видит лампадку твою.Ах, если б ты чуяла, знала,Чьё сердце стучит у окна!Ах, если б в бреду угадала,Чья тень поминутно видна!

<…>

Твой муж, задремавши на стуле,Проспит, что ты шепчешь в бреду;А я до зари караулюИ только при солнце уйду.
Мне вечером дворники скажут,Что ты поутру отошла,И молча в окошко укажутТебя посредине стола.
Войти я к тебе не посмею,Но, земный поклон положив,Пойду из столицы в РасеюРыдать на раздолиях нив.
Я в камнях промучился долго,И в них загубил я свой век.Прими меня, матушка-Волга,Царица великая рек.

Это ужас, конечно, но это и стилизация же. На самом деле это обычный городской романс, и он прекрасно чувствует этот городской романс. Брюсову неважно, хороший это вкус, дурной. Ему важна точность стилизации. И конечно, это можно петь в любом кабаке. Правда, здесь есть абсолютно брюсовская нота: он смотрит, как она умирает, и это для него естественно, потому что он обречён быть губителем всего, что любит (несколько так по-уайльдовски). Кстати, лучший перевод «Баллады Редингской тюрьмы» всё-таки исполнен Брюсовым.

Вот когда на всё это смотришь, тогда и понимаешь, наверно, с особенной полнотой, что всё-таки поэтика работы, точности, дисциплина – это не последняя вещь. И даже когда Брюсову изменяет вкус, ему не изменяет культура, потому что для культуры по большому счёту не важно, хорошо там со вкусом или плохо, а важно, насколько это точно. И Брюсов в некотором состоянии, безусловно, точен. И это состояние хорошее.