Иван увидел хижину с провалившейся крышей - именно такая нам сейчас и нужна. Над дверью сохранилось еще с десяток досок, а под ней полоска сухой земли - тут мы отлично переждем бурю. Сквозь щели в бревнах виден луг - значит, с той стороны никто не подкрадется.
Но вот сгустились сумерки, потом стало почти совсем темно и наконец ливень забарабанил по доскам и по мгновенно образовавшимся лужам. Казалось, из земли тоже выступает вода - навстречу той, что льется сверху. Слышно было, как крупный град обивает ветки в лесу; скверно пришлось бы нам, если бы он нас там застал. Ливень то ослабевал, словно для того чтобы выманить нас наружу, то хлестал с удвоенной силой. Порыв налетал за порывом, и не было им конца. Размахивая ветром, словно руками, буря, как бы доказывая свою мощь, сорвала с нашей кровли две доски и, стеганув косой струей града, нащупала нас, скорчившихся, у стены. Казалось, какое-то сознательное существо управляло разбушевавшейся стихией. На полу перед нами рассыпались белые снежные шарики. Одним из них я запустил Василю в лоб - я знал, что он мне тотчас же отомстит. И он не замедлил отомстить - если уж не на ком выместить злость, так хоть на мне, - и ему стало легче.
Наконец буря угомонилась, и в небе стало проясняться. Дождь все еще шел, в свете утверждавшегося дня поблескивали капли.
Тут Иван ткнул меня пальцем - посмотри, мол, на луг. Что такое? Заяц снова, что ли, или медведь объявился?.. Ни тот ни другой, похуже чудовище - человек! Я вздрогнул. А что, если он нас заметил? Но, видимо, нет, иначе он бы тут не торчал. Ишь, топчется на лугу, босой, в джемадане 3, голову накрыл мешком. Лица не видать, но сдается мне, что я его знаю. Мы с ним когда-то встречались, внизу, в городе: он околачивался там в этих самых штанах … Промок, видно, весь до нитки, а все ему мало воды - разводит ее канавкой, делит, поит землю клочок за клочком. И доволен. А почему бы и нет? Этот тип - потомственный скотовод из докосовской 4 и дохристианской эры, который превыше всего на свете ставит своих овец, а за ними воду и траву - своих исконных поильцев и кормильцев. Нехорошо, если он завернет в нашу лачугу. Нехорошо, потому что он проболтается об этой встрече и поползет слушок. Заглянет - тогда уж лучше и живым его не выпускать. Только что ему тут делать? -успокаиваю я себя. Человек занят работой, помогает воде пробиваться канавой и вот уже скрылся из виду, только слышно, как тяпает мотыга. Тревога рассеялась, на смену ей пришла грусть: вот до чего мы дошли, до чего дожили. Боимся жалкого промокшего скотовода и земледельца, и это после всей нашей громкой славы и не менее громких слов. Мы, которые еще совсем недавно только и мечтали побыстрее заговорить с людьми, вынуждены теперь прятаться от них. Куда ни обернись - всюду мерещится нам оскаленная пасть, во всем мире, кажется, нет живого существа, которое бы чем-нибудь не угрожало нам…
Мы подняли головы как по команде: мотыга тюкала возле самой нашей лачуги. Иван закрыл лицо шарфом, чтобы не узнали. Тот, на лугу, бросил мотыгу и направился к лачуге в полной уверенности, что внутри никого нет. Что-то его все-таки насторожило, и он замешкал у дверей. Василь схватил его за полу и втащил внутрь.
- Лежать, - гаркнул он, - не двигаться! Тебя-то мы и ждали!
- Братик мой, пощади меня, - заскулил тот,
- Чем я перед тобой провинился?
- А чего ты луг заболачиваешь, когда его и без тебя господь бог водой залил?
- Так надо, братик. Этот год хуже, чем лихая година Арслан-паши. Голодно…
- Как это голодно? Сколько у тебя овец?
- Клянусь святой пятницей, обменял тридцать штук на зерно!
Значит, врет. Слава 5 у него на фомин день; на заведомое вранье своим святым не покрывают, а клянутся тогда святой пятницей. К тому же отдал он не тридцать овец, а всего восемь, да и этих за луговой участок. Все эти открытия принадлежат Василю, которому было поручено вести перекрестный допрос, поскольку он был знаком с подследственным. Иван тоже знал его, да и я о нем много наслышан, ибо это был тот самый Мирко Кадушин, владелец отары овец в сто голов и мелкий вор, который не мог удержаться от того, чтобы не стащить за зиму у пастухов хотя бы охапку сена. Уличенный в краже, Мирко частенько и безропотно сносил побои и не менее часто привлекался к суду, слезно вымаливая скостить сумму штрафов. Шерсти у него достаточно, но штанов он никогда не меняет. Прошлым летом, когда мы вели бои за город, он вертелся возле нас в этих самых штанах. Был он без оружия, но с мешком - в надежде поживиться какой-нибудь безделицей, когда начнется повальный грабеж. Напрасно убеждали мы его, что грабежа вообще не будет, он этому попросту не мог поверить. Он примелькался нашим, и они отовсюду гнали его взашей, но, несмотря ни на что, Мирко ухитрился набить мешок веревками, сбруей и еще всякой всячиной и уж какие слезы лил, когда наш патруль вытряхнул из мешка все это барахло.