Мне сделалось жутко: слишком упорно нашептывает мне этот страшный голос, голос пророка. Но это самое настоящее пророчество - ведь если случится, что Нико погибнет, скажут, что я это предсказал. Я вздрогнул, и мне явился Мирко Кадушин с мешком ворованных веревок и сбруи, жалуется на голодный год Арслан-паши. Это я его испытывал, не возьмется ли он убить Нико. Это он в свой памятный мешок сунул пленку с записью моего голоса и отправился демонстрировать ее в народе. Необходимо догнать Мирко и раскроить ему череп. Да, раскроить, потому что в этот памятный мешок Мирко запихивает все, что плохо лежит, - сбрую, разговоры, подковы и бредовую трепотню про коммунистов. А стоит его поймать, как он начнет скулить противным голосом: «Братец, братец …», но хватит, многих я прощал, а больше никого прощать не буду. На его место достаточно найдется охотников красть сено да принимать ягнят.
На том я успокоился - я всегда успокаиваюсь, придя к какому-то определенному решению, - и стал понемножку просыпаться: очаг, пугала, дождь барабанит по крыше. И радостно сознавать, что все это был только сон, и обидно, что сон сыграл со мной такую злую шутку. Я не могу рассматривать ее иначе как знак серьезного разлада в тех внутренних потемках, которые мы сокращенно именуем душой. Ко мне взывал какой-то голос, голос угнетенного класса, задавленной райи 7, но, разбудив, не захотел говорить или не знал, что сказать. А может быть, это звала меня самозванная стража, которой наскучило стоять на часах в одиночестве, или шестое чувство, угадавшее вдали незримую опасность, нашедшее верный способ вернуть меня к действительности. Как бы там ни было, но этот таинственный некто ловко воспользовался старым приемом слепых гусляров, пробуждавших от спячки народ и юнаков; выхватив старую ветошь в кладовке, не то чтоб совсем уж забытую, но и не то чтобы новую, подмазал, подкрасил ее и пустил в оборот.
Собственно, Мирко Кадушин здесь ни при чем: он случайно пришел мне на ум, по свежему следу, сохранившемуся в моей памяти. И красок на подновление этого чучела потребовалось не так уж много: Мирко от природы наделен достаточно выразительными и стойкими красками: засаленные штаны, джемадан сурового сукна, а вместо волос серая пакля, которую не берет седина. Приземистый, на коротких ногах, обладающих способностью пружинисто сжиматься, Мирко двуногим гадом, ползучей тварью отирался возле города под обстрелом. Отирался целых два дня, без еды и без сна, беспрестанно обливаясь потом от страха, желания и надежды прорваться в некую сказочную лавку, наполненную дивными сокровищами - связками серпов и кос, свисающими с потолка, и мешками с солью, заманчивыми и недоступными богатствами, без которых немыслима крестьянская жизнь, и все это схватить и унести, обеспечив себя и правнуков своих по гроб жизни.
Казалось, это счастье - предмет вожделенных мечтаний с юных лет - уже близко, как вдруг между ним и этим счастьем встал скоевский 8 патруль: мальчишки с винтовками, какие-то школьники и девчонки, выросшие из своих рукавов. И все почему-то видят его насквозь и подвергают мукам, достойным Иисуса Христа: «Чего тебе здесь делать, дяденька, безоружному, чего ты тут не видел?.. Воровство запрещено, грабежа не будет, убирайся-ка домой, пока мы тебя не отправили в тюрьму!» Мирко доказывал им, что он бедняк, голодный, беженец, стараясь разжалобить ребят слезами, но ничто не действовало на этих неумолимых юнцов. Мирко для вида уходил и снова возвращался, надеясь прошмыгнуть мимо патруля, но юнцы передавали, от поста к посту: «Вон он опять крадется, чучело с мешком, смотрит, где бы чего стащить, а прикидывается дурачком. Задержите его, пусть проваливается подобру-поздорову, а не то посадим его в темную!…» Когда Мирко все же удалось пробраться в освобожденный город, там все уже было взято под охрану, и даже ту жалкую поживу, которую Мирко ухитрился наворовать по чужим дворам, они вытряхнули из мешка.