Под рубашками у них набухли груди, и нравится им почему-то, когда я протягиваю к ним руку, и нравится увертываться от меня, прежде чем я успею притронуться к ним. Босые ноги мелькают под вздувшимися юбками, девушки кружатся все быстрее и исчезают; наверное, это они со мной в прятки играли.
Все попрятались за серебристой ежевикой, за плетнями, схоронились в тенистых оврагах, поросших ольхой. Давно затихла песня девушек - каждую осень так затихают песни. Я почувствовал себя ужасно одиноким, и еще я почувствовал, что кто-то непрошеный стоит в дверях. У меня не хватает мужества открыть глаза и посмотреть, но я ощущаю его тяжелую тень, которая надвигается на меня. Я и с закрытыми глазами знаю: он держит в руках пистолет и нащупывает меня взглядом. Я пробую срочно придумать какое-нибудь спасительное средство, прежде чем он заметит, что я не сплю, но сейчас это все равно что кружиться волчком на маленьком пятачке свободного пространства. Все же мне удалось нащупать винтовку, она поразила меня своей непомерной тяжестью и громоздкостью. Может быть, она и не так уж тяжела, но сейчас кто-то навалился на нее всем телом и освободить ее незаметно не представляется никакой возможности. Может быть, просто вскочить и бежать? О нет, это просто смешно. Тут-то я и вспомнил про свой пистолет, тот, что стоял у дверей, держал меня на мушке, дожидаясь малейшего движения. Остается оттянуть как можно дальше время, но особенно долго не протянешь.
Вот уже несколько минут, лихорадочно копаясь в памяти, я пытаюсь понять, каким образом угодил я в ловушку. Кругом в хаотическом беспорядке простирается горная страна долин и возвышенностей, вдали виднеются городские огни. Василь и Иван были со мной, но, видно, вовремя смылись. Наверное, вылезли в ту самую лазейку, обнаруженную Иваном в задней стене, а меня неизвестно за какие грехи бросили тут одного. Может быть, им показалось, что я выбрался из хижины еще прежде их, или, понадеявшись друг на друга, никто из них не разбудил меня. Обидно, но все-таки я рад, что они ушли. И к тому же это так естественно для человека - в первую очередь спасать свою шкуру. Надо наконец запомнить это, сказал я самому себе, своя шкура - это наше священное знамя. Да нет, не стоит и запоминать, тут же спохватился я, поздно мне переучиваться, а кроме того, от этой заповеди попахивает гнилью.
Нет, не надо мне таких правил, да и каким гадким станет весь мир и вся наша жизнь, если своя шкура будет нашим священным знаменем!…
Я кинул быстрый взгляд на дверь - она была наполовину приоткрыта. И так оставлена; с улицы тянуло холодом. От страха в пустоте желудка прорезалась острая боль и стала расходиться кругами. Мои конечности, до сих пор пребывавшие в полном покое, вдруг стали трястись мелкой дрожью. Глаза наполнились слезами, но не от дыма, а от тоскливой жалости к себе - к тому, кого до сих пор я считал выдержанным и закаленным товарищем и кто неожиданно превратился бог знает в кого! К горлу подступила тошнота, дыхание стеснилось, еще немного - и перед глазами все поплывет. Так вот что испытывает человек перед своим позорным падением, подумал я, пытаясь найти себе хоть какое-то оправдание в том, что все это и раньше было с кем-то. Стоит переступить черту, и будет поздно, пошатнувшийся мир никогда не сможет вновь занять своего исходного положения. Между тем я нахожусь где-то рядом с этой чертой, надо немедленно выпрямиться, а уж если и падать, так на что-нибудь твердое. Довольно нюни распускать! Я быстро выхватил пистолет и уже намеревался было протянуть руку, когда стоявший в дверях проговорил:
- Не валяй дурака, слышишь! Ты у меня на мушке!
И прежде чем я нащупал спусковой крючок, моя рука бессильно опустилась. Я колебался: человек, стоявший за дверью, говорил вполне гуманно и предоставлял мне некоторый выбор. Может быть, имеет смысл проволынить до тех пор, пока не уймется дрожь в руках и я не нащупаю спусковой крючок. Сейчас он станет предлагать мне сдаться живым, мы и по сию пору больше ценимся живые, чем мертвые. Голос у него чудной, неестественный какой-то голос, наверное, он закусил зубами ветку, чтобы изменить его. А зачем, собственно, ему менять голос? Должно быть, продувная жандармская бестия, предпочитающая держаться в тени, а может быть, один из бывших наших сообщников не желающих лишиться последнего нашего доверия. Хуже таких вот двурушников никого нет на свете: втершись в доверие к тем и другим, они теперь только и ждут, какая сторона перетянет. Ух, с какой радостью я бы кокнул такого! Один двурушник дороже стоит трех откровенных предателей…